Вместо ответа кивнула и, проследив за взглядом главы семейства, посмотрела на конверт, лежавший на комоде. Медленно, словно это могло что-либо изменить, протянула руку и едва сдержала горькую усмешку, взяв письмо в руки.
Конверт был настолько идеальным, что оформление королевских указов в сравнении с ним выглядело дешево и безвкусно. Плотная матовая бумага, настолько белая, что хотелось зажмуриться. Мое имя, выведенное идеальным каллиграфическим почерком. И герб. Герб, который мог бы казаться безупречным и величественным, но на самом деле вызывал животный страх и ужас, заставивший вздрогнуть, однако я по-прежнему неотрывно смотрела на великолепную белую лилию, стебель которой оплетали розы. Черные розы.
Чувствуя, что к горлу подступает ком, а эмоции берут верх, сделала усилие и перевернула конверт. Коснулась пальцами сургучной печати, но не смогла собраться и резким движением поставить точку в этом представлении.
Потому что простое начинает казаться безумно сложным, когда сжимаешь в ладонях собственный смертный приговор.
Мамин тихий всхлип стал последней каплей. Нет, я не подняла глаза, ей и так было слишком тяжело, однако была уверена в том, что родители справятся. Они обязаны были справиться!
Ради друг друга, ради Бруна. Ради меня.
Поняв, что дальше просто не смогу терзать семью, сорвала печать и извлекла из конверта столь же невероятно белый лист бумаги, развернула приглашение и заскользила взглядом по тексту.
До тех пор, пока не споткнулась на одном единственном слове.
Мизерабль.
Наверное, до этого момента я полностью не верила в предопределенность судьбы. Наверное, до этого момента в нее не верили родители и брат, но когда я посмотрела на семью и попыталась улыбнуться, то сразу поняла, что этот миг стал переломным не только для меня.
Все те же взгляды. Поддерживающие, ободряющие, участливые. Но без одной единственной маленькой искорки, которая сопровождала меня все эти годы. Искорки надежды.
Они просто перестали верить.
Папа с силой сжал подлокотник изящного кресла, мама не выдержала и отвернулась, а Брун и вовсе выбежал из гостиной, оставив недоумевающую Тикли в одиночестве. Мне захотелось ринуться за братом, объяснить ему, что он ни в чем не виноват. Просто так получилось. Он нормальный, а я…
А я нет.
Я обязательно еще раз поговорю с ним, но не сейчас.
Растянув губы в улыбке, которая была не менее фальшивой, чем и все сегодня в нашем доме, заговорила:
— Мама, папа! С понедельника я официально начну получать высшее образование.
Получилось ровно. Без наигранной радости, которая сейчас уже выглядела абсолютно абсурдной, но и без лишней истерики в голосе, однако и этого хватило, чтобы мама поднялась на ноги и быстро удалилась вслед за братом, прошептав тихое:
— Прости.
Ей не за что было извиняться. Ни ей, ни Бруну, ни отцу, который также держался из последних сил.
— Я пойду к себе? — понимая, что тоже не железная, с надеждой взглянула на папу, который лишь молча кивнул.
От обеда, несмотря на настойчивые приглашения поваров, отказалась, кусок в горло не лез. Вместо этого устроилась на кровати и вновь уставилась на отвратительную картину. Я ничего не имела против своей прапрабабушки, но тот художник, который решил запечатлеть ее в таком неудачном ракурсе, явно не питал к старушке теплых чувств.
Могла ли представить великая магесса, что ее праправнучка окажется в такой щекотливой, если это, конечно, уместное слово, ситуации? Сомневаюсь. В кругах городской элиты разговоры об изгоях ведутся со злым смехом и неприкрытым отвращением.
Перевернулась на другой бок, не желая больше смотреть на жуткий портрет, и принялась изучать обои, все сильнее погружаясь в грустные мысли.
Я готовилась к этому дню много лет, но на деле оказалась абсолютно не готовой.
Память без разрешения начала подкидывать события, так или иначе связанные с уродством.
Мне четыре года. Мы с мамой прогуливаемся по парку, наслаждаемся прохладой, создаваемой фонтанами, хоть как-то спасавшими от летней удушливой жары. Я спрашиваю разрешения умыться, и мама конечно же соглашается, но стоит сделать лишь шаг, как ноги связывают невидимые путы, и я падаю навзничь.