— А куда он ездил в командировку?
— Этого я не знаю. О служебных своих занятиях он никогда не рассказывал...
— В конце мая была командировка?
— Правильно, в конце мая, как раз белые ночи начались. Значит, вам и без меня все известно? Для чего же спрашиваете? Он арестован, да? Скажите мне правду!
Вот и подоспел срок объявить этой милой девушке жестокую правду. Хочешь не хочешь, а отмалчиваться больше нельзя, надо говорить.
— Иннокентий Иннокентьевич не арестован. Его убили...
— Кешу убили! — Глашенька побледнела, глаза ее мгновенно наполнились слезами.
— Думаю, что расправились с ним те самые друзья, которыми он тяготился и с которыми хотел порвать... Поэтому прошу вас, Глашенька, опишите мне подробнее того пучеглазого... Это очень важно, нам надо найти его...
Глафира Нечаева долго молчала, отвернувшись и пряча заплаканное свое лицо. Александр Иванович не торопил.
— Кеша ненавидел своих друзей, — подтвердила она. — Я знаю это лучше всех, я всегда это чувствовала... Они убили, они, тот пучеглазый, будь он проклят!
Встреча в Висбадене
Висбаден, 15 августа 1924 года
Возник генерал за его спиной с неплохо рассчитанной неожиданностью. Воспользовался дверью, ведущей на застекленную веранду, хотел, конечно, произвести впечатление.
— Слушаю вас, господин штабс-капитан!
Прозвучало это официально и в общем-то ни к селу ни к городу, если принять во внимание давнее их знакомство. Словом, в обычной его манере властолюбивого выскочки. Бывало, и в Пруссии, под сумасшедшим огнем кайзеровских артиллеристов, любил изображать этакого невозмутимого служаку, которому все на свете трын-трава. Лучшие полки русской гвардии обливаются кровью, вот-вот сработает немецкий капкан, а его хлебом не корми, дай поиграть в уставные штучки-дрючки.
Понадобилось вскочить, вытянуться, отрапортовать с лихим Преображенским шиком.
Звероватое насупленное лицо Александра Павловича оставалось при этом непроницаемым, почти враждебным. И ощущение внезапно возникло такое, будто ничего не изменилось в мире с того холодного петроградского вечера в декабре 1917 года, с последней их встречи.
Полковой комитет сместил тогда Александра Павловича с должности командира полка, словно бы в издевку назначил штабным писарем второго класса. Обозленный и жаждущий скорейшего реванша, уезжал он на Украину, а оттуда в Новочеркасск, к мятежным казачьим атаманам.
Заснеженная вокзальная платформа была битком набита шумными толпами мешочников, места в переполненных вагонах брались с бою, и очень надолго запомнилось, как стремительным рывком вскочил он на обледеневшую подножку, в короткой полковничьей бекеше с каракулевым воротником, упругий, яростный, чем-то напоминающий выпущенного на свободу кровожадного хищника.
— Имею честь, ваше превосходительство, передать поклон от Дим-Дима, а вместе с ним и кое-какие небезынтересные сведения...
— Письмо привезли?
— Никак нет, ваше превосходительство! В последний момент решено было воздержаться...
— Узнаю Дим-Дима, — недовольно хмыкнул Кутепов. — Как он там, наш вечный жизнелюб и эпикуреец? Надеюсь, в добром здравии?
— На болезни пока не жалуется. Заботы у него иного свойства...
— Все услужает врагам России?
— С волками жить — по-волчьи выть, ваше превосходительство! — отпарировал он, смело глянув в холодные, немигающие глаза Александра Павловича. — Издали-то многое выглядит странным и даже трудно объяснимым. К слову, например, и некоторые разглагольствования зарубежных соотечественников, усердно поучающих нас уму-разуму. Им, оказывается, виднее издалека, как надобно действовать в Питере или, допустим, в Москве... Эйфелева башня высокая, обзор с нее великолепен...
Намек на известную всем болтливость эмигрантских деятелей был достаточно прозрачен, и Кутепов медленно налился кровью, через силу сдерживая гнев. Еще с минуту разглядывал в упор, как бы стараясь без ошибки оценить всё разом: и ранние седые прядки на голове своего гостя из Ленинграда, и безукоризненную его офицерскую выправку, неистребимую даже в партикулярном платье, и, что важнее всего прочего, заслуживает ли доверия этот блистательный преображенец из семьи потомственных гвардейских офицеров, непонятным образом уцелевший в большевистской Совдепии.