— А ты не ершись, Назарий Александрович! — примирительно сказал он, властным жестом указывая на кресло. — Не для колкостей мы встретились, побережем друг другу нервы.
— Благодарствую, Александр Павлович. Я ведь, собственно, лишь пытался ответить на ваши слова о прислуживании врагам России.
— С волками, говоришь, живете и по-волчьему научились подвывать? Ну как они там, волки эти серые? Лютуют по-прежнему?
— Всяко бывает, Александр Павлович. Человек, как вам известно, в отличие от скотины, существо неприхотливое, ко всему быстро привыкающее. Вот и мы выучились жить соответственно заданным жизнью условиям. В высокие эмпиреи не лезем, долбим потихонечку в одну точку. Получается вроде бы недурственно, иначе вряд ли имел бы удовольствие лицезреть ваше превосходительство...
— Доехал благополучно? Соглядатаев за собой не тащишь?
— Обошлось без них. Да и откуда им взяться здесь? На Гороховой не глупцы сидят, ремесло свое изучили основательно, но и преувеличивать их способности незачем...
— Ты что же, сам бывал на Гороховой? Больно хорошо осведомлен...
— Бывать, к счастью, не довелось, а вот от людей многое слышал. Впрочем, вернуться в Берлин мне нужно вечерним поездом. Береженого сам бог бережет...
— Да, да, плацкарта для тебя куплена, я распорядился... Уедешь непременно вечерним... Кстати, а где ты остановился?
— В пансионате на Кюрфюрстендам..
— По рекомендации советского посольства?
— В посольство нашему брату ходить не положено. Слишком мелкие мы для этого сошки... Отметки у консула за глаза хватит...
— А присмотр за тобой есть?
— Не могу знать, ваше превосходительство. Осторожность, понятно, лишней не будет...
— Да, да, это само собой...
Разговор был какой-то клочковатый, внутренне напряженный, и чувствовалось, что думает Кутепов совсем о другом, вовсе не о берлинском местожительстве своего гостя. Назревала какая-то каверза.
Так оно и случилось. Стремительно, будто решившись на крайнее средство, Кутепов вскочил с кресла. Приблизился вплотную, обдавая жарким дыханием, спросил грубо, с угрозой:
— Скажи, Назарий Александрович, ты присягу государеву блюдешь?
Между прочим нечто схожее допускали они еще в Ленинграде, когда детально обсуждался план встречи с главой «Российского общевоинского союза». Правда, затруднительно было предположить столь грубый солдафонский ход.
Ловушка, думалось, будет искусно подготовленной, по-настоящему опасной.
— Это что же — допрос, ваше превосходительство? По какому, однако, праву?
— Не крути хвостом, каналья! — вспылил вдруг Кутепов, надвигаясь еще ближе. — Отвечай без дурацких потуг на остроумие!
— Какой ответ вам желателен?
— Купили тебя за сребреники? Продал душу дьяволу?
Налицо был чудовищный перебор. Хорошо бы, разумеется, дать сдачи, причем с довеском дать, чтобы не остаться в долгу перед этим обнаглевшим господином. Но тогда они зайдут слишком далеко.
— Успокойтесь, ваше превосходительство. Не забывайте, пожалуйста, о высоких целях нашего свидания. К тому же у вас нет повода для подозрения...
— А вы не учите меня, милостивый государь! — прохрипел Кутепов в ярости. — Попрошу не забываться!
— Вот именно, ваше превосходительство: забываться никому и никогда не следует, в том числе и генерал-лейтенанту, лицу ответственному. Револьверчик свой, кстати, соблаговолите не вынимать. Народ мы тертый, нас такими эффектами испугать нельзя. Отдаете ли вы отчет в собственных действиях, Александр Павлович? И как прикажете понимать ваши унизительные вопросы?
Избранная им тактика оказалась правильной. В звероватых, с сумасшедшинкой глазах Кутепова попеременно мелькнули и удивление, и застарелая угрюмая подозрительность, и нечто смахивающее на обычную человеческую растерянность. Через силу он скривил губы в улыбку:
— Извини, Назарий, малость я действительно погорячился...
Нависла тяжелая, томительная пауза. Кутепов бегал по комнате, медленно остывал.
— Отдаю ли себе отчет, спрашиваешь? Отдаю, дорогой мой, полностью отдаю. Осведомлен, что работаете вы в дьявольски трудных условиях, что рискуете головой. Осведомлен и высоко ценю, поверь на слово. Разреши, однако, поинтересоваться, хотя бы по праву старшего в чине. Скажи мне откровенно — ратуешь ли ты за возрождение нашего многострадального отечества, не пал ли духом?