Фамарь вернулась в палатку отца и отдала матери голубые нитки. Потом села в самом темном углу и отвернулась.
— Тебя долго не было. Где ты задержалась?
Горячие слезы жгли глаза, но она старалась не смотреть на мать.
— Женщина не уступала цену.
Она не выставит напоказ свой позор.
Мать больше не выговаривала ей, но Фамарь чувствовала на себе ее напряженный взгляд.
— Что-то не так, Фамарь?
— Я устала.
Устала от бесконечного ожидания. Устала надеяться, что Иуда исполнит свое обещание. Устала от пустоты бесполезной жизни! Фамарь сжала руки. Ей необходим мудрый совет, но кому она может довериться? Она не могла поговорить со своим отцом, он просто сказал бы ей, что с самого начала был прав — Иуда отказался от нее. Она не могла поговорить и с матерью, потому что та принимала жизнь такой, какова она есть. Она старела, ей в помощь нужны были руки. Ее отец был достаточно богат, чтобы иметь рабов, но он предпочитал вкладывать доход в строительство нового каменного хранилища для излишков зерна.
Базарный день близился к концу, палатки были сняты. Отец и братья подошли вовремя, чтобы все погрузить на осла. Потом была длинная дорога домой.
Фамарь не говорила о Шеле, пока не осталась наедине с Аксой.
— Он поговорил с тобой?
— О да. Он сказал мне: «Прочь с дороги».
Фамарь зажала руками рот, заглушая сотрясающие ее рыдания. Она закрыла глаза, пытаясь овладеть своими чувствами. Затем встряхнула головой.
Акса обняла ее и погладила по спине.
— Я знала, что этот день придет.
— Я стояла прямо перед ним, Акса, а он не узнал меня.
— Ты была юной девушкой, когда Иуда привел тебя в свой дом. А теперь ты зрелая женщина. Неудивительно, что Шела тебя не узнал. Я сомневаюсь, узнал бы тебя Иуда.
— Ты не понимаешь, что это означает!
— Отчего же? Ты единственная, кто никогда не понимал этого.
Фамарь отодвинулась.
— Я думала…
Акса покачала головой.
— Ты надеялась. Только ты верила этому человеку. — Она нежно коснулась ее щеки. — Он неверный человек.
— Я должна что-то сделать, Акса. Я не могу это так оставить.
Они проговорили до глубокой ночи, но ничего не решили. Наконец, изнуренная, Фамарь уснула тяжелым сном.
Фамарь доила козу, когда к ней подошла мать. Фамарь сразу поняла — случилось что-то ужасное. Она поднялась.
— Что случилось, мама?
— Умерла жена Иуды.
По сморщенным щекам матери текли слезы, но глаза ее горели.
Фамарь отступила назад, ее тело похолодело.
— Кто сообщил?
— Никто! Твой отец узнал об этом от друга, который торгует с евреями. Ее уже похоронили! Они даже не позвали тебя, чтобы оплакать ее. — Ее глаза потемнели и стали злыми. — Евреи так ужасно обращаются с моей дочерью, и никто ничего не делает. Это сведет меня в могилу!
Она разрыдалась горькими слезами.
Фамарь отвернулась и закрыла глаза. Она хотела бы зарыться в землю, чтобы избавиться от окончательного позора.
Мать подошла к ней.
— Когда ты поймешь, в каком положении ты оказалась? Твой брат видел Шелу на базаре. Он пожалел тебя и все рассказал мне, а не отцу! Шела уже взрослый человек! Вероятно, он ушел из отцовского дома. Наверное, он выбрал себе жену и делает то, что ему нравится. Иуда обманул тебя!
Фамарь отвернулась. Мать говорила правду. Иуда никогда не имел власти над своими сыновьями. Он никогда не мог управлять Иром и Онаном. Почему с Шелой должно быть иначе? Все члены семьи Иуды жили ради сиюминутного удовольствия, не думая о завтрашнем дне. Потрясенная, Фамарь ходила взад и вперед. Она должна была что-то делать, чтобы не кричать. Она села и снова начала доить козу.
— Как ты можешь молчать, услышав такую новость? Этот презренный человек отказался от тебя!
— Хватит! — Фамарь сердито посмотрела на мать. — Я ничего не буду говорить против Иуды и его сыновей. Я останусь верной дому моего мужа, и неважно, как они или вы относитесь ко мне.
Как ей хотелось с такой же легкостью, с какой она управляет своим языком, управлять и своими мыслями!
— По крайней мере, мы кормим тебя.
— Нехотя. Я зарабатываю каждый кусок, который съедаю.
— Твой отец говорит, что ты должна идти в Хезив и кричать у ворот о справедливости!
Итак, ее отец все знает. Это позор. Фамарь прижалась лбом к боку козы. Ее страдания были слишком глубоки, чтобы их можно было выплакать.