А есть среди солдат совсем мальчишки. Этому, который сидит на стволе, вцепившись в броневой щит орудия, наверняка не больше восемнадцати. На морозе покраснели его нежно-розовые, почти девичьи щеки. А зубы уже пожелтели от махорки, и глаза - пристальные, по-взрослому суровые. Этот мальчишка, пожалуй, более жесток сердцем, чем тот, сорокалетний. Заросший седой щетиной солдат успел пожить мирной жизнью, радовался подрастающим детям, любил свою жену, для него - самую красивую женщину. А молодрй шагнул прямо из детства в бой, на войну…
Мне, привыкшему к большим скоростям, медленной и смешной казалось езда на животных. Но люди этого не замечали. Шесть лошадей дружно молотили копытами дорогу. Солдаты отворачивали лица от ветра. И вот из-за края земли медленно поползла вверх красная кирпичная мельница, накрест перечеркнутая собственными крыльями. Высота 319,25.
Я ждал боя, пулеметной очереди, визга разлетающихся осколков. Но было тихо.
Было удивительно тихо. В синем безоблачном небе блестящей елочной игрушкой плыл самолет с двумя фюзеляжами.
- Рама, - сказал и вздохнул пожилой солдат.
Да, это был фашистский самолет-корректировщик.
В третьей роте всего девятнадцать человек. Это смертельно усталые люди, которые шли всю ночь, чтобы к утру достичь высоты. Сейчас они спят вповалку в небольшом доме за мельницей. Спят прямо на полу, на разостланной соломе, натянув шинели на головы.
У мельницы похаживает солдат с биноклем. И пулемет осторожно вытянул тупую морду в сторону леса, который синеет вдали, подковой охватывая высоту. Артиллеристы роют в глубоком снегу огневые позиции. С лопат летит белая пыль и крупные комья снега. А рядом пушки со стволами в брезентовых намордниках.
Все это производит удивительно мирное впечатление.
Одиннадцать утра. Продолжается шестое февраля 1945 года…
А на столе толпятся высокие тонкогорлые бутылки со светлым немецким вином. Белеет жир в раскрытых коробках консервов. И лейтенант Михайлов, благодушно развалясь в кресле, поучает меня:
- Да ты не суетись! Все, что положено, мы сделали. На место прибыли вовремя. Пушки мои ребята скоро расставят, твои славяне все в сборе. Полный порядок. Да и фрицев не видно. Глядишь, простоим здесь до вечера, а там двинем дальше.
- Нет, - говорю я, - здесь будет бой…
- Телеграмму от Гитлера получил? - смеется лейтенант.
У него черные волосы, цыганские глаза и олень белые зубы. Без шапки и шинели, с расстегнутым воротом гимнастерки, на которой красной эмалью отсвечивают два ордена, он, пожалуй, красив. Старят его щетина на подбородке и щеках и ранние морщины, бегущие ко лбу от переносья. А ведь он наверняка моложе меня.
- Выпей, - лейтенант наливает вина в солдатскую кружку. - Да не бойся, оно слабое, как квас. А то ты не куришь, не пьешь - чистый монах.
Я выпиваю. Вино на самом деле слабое - сухое.
Лейтенант многому может научить меня - он, видно, воюет не первый год. А все-таки я знаю больше него. Я знаю, что через несколько минут - или часов? - здесь разыграется бой. А он знать этого не может. Я - из будущего, он - из этого времени. Я должен его предупредить. Ведь он скоро умрет.
Других офицеров на высоте нет. Только мы двое… Значит, в донесении просто напутано со званием. Он, оказывается, лейтенант, а не младший лейтенант.
Он скоро умрет, я должен его предупредить.
- Чего ты на меня смотришь, словно я - твоя покойная бабушка? - спрашивает Михайлов. - Боишься, что ли? Да ты не дрейфь. Высота господствует над местностью, обстрел хороший. Две пушки, «максим» - жить можно.
- Как вас зовут? - спрашиваю я.
- Алексей. А тебя?
- Володя. А вы откуда?
- Земляка ищешь? Из Москвы я. На Малой Бронной жил. Слыхал такую улицу?
- Слыхал, - киваю я. Даже песню знаю о погибших ребятах-москвичах: «Сережка с Малой Бронной и Витька с Моховой…» И вот он сидит передо мной - Алешка с Малой Бронной, пьет вино, достает ножом куски красно-белого мяса из железной банки.
- А ты откуда? - спрашивает человек из песни.
- Я вологжанин.
- Темный городишко! На каждые три дома - по церкви, - авторитетным тоном столичного жителя говорит Михайлов. - Кончится война, приезжай ко мне, в Москве поживешь… - Он закуривает толстую самокрутку.
Скольких за время войны он так приглашал? Эх, показать бы ему, кстати, и «темный» город Вологду. Показать здешние небоскребы, разбросанные среди тропической зелени. И речку, и набережную из пластика, который под влиянием интенсивности света сам меняет цвета…
- Вы чем до войны занимались? - продолжаю этот необходимый, но уже самому неприятный допрос.