Это удачно согласовывалось и с желанием самого заказчика, депутата Хованского, который как раз не хотел, во избежание огласки, иметь дело с агентством, а желал оговаривать свои делишки тет-а-тет, один на один, с Гошей.
Искушение была велико.
И вот теперь агентство, конечно, не станет прикрывать Ладушкина, выступать в его защиту и давать необходимые для его оправдания показания.
Получается, что Егор выступал в роли некоего странного частного лица… Поди докажи теперь, какие цели это лицо преследовало…
Получается, он действовал незаконно.
Более того, все его договоренности с Хованским были устными и строго конфиденциальными.
И то, что доступ в квартиру и установка камер были разрешены ему самим Хованским, подтвердить никто теперь не сможет.
Тот, кто мог бы подтвердить это, теперь в гробу, а с того света свидетельских показаний не получишь.
Ловушка захлопнулась.
Гоша молчал и обреченно смотрел из окошка милицейской машины на проплывающие мимо московские улицы…
Попасть в ловушку досадно, но попасть в собственную ловушку, расставленную тобой для другого… Засветиться на собственной камере! Да если об этом узнает кто-то из коллег или клиентов агентства, его сочтут профнепригодным! И поделом! Вот уж поистине остается только скрежетать зубами.
Ах Инара, ах ловкая бестия… Отомстила Гоше. Да как!
Избавилась от мужа, который собрался ее изобличить; унаследует теперь все его имущество, да еще и Ладушкина наказала!
Соответствующие пленки, сделанные установленными им же самим в квартире камерами, действительно уже изъяты из сейфа покойного депутата Хованского…
И ничего тут уже не изменишь.
В чем Ладушкин не сомневался ни секунды, так это в том, что Хованского отправила на тот свет сама проштрафившаяся супруга.
Именно Инара Оскаровна, конечно же, и отравила мужа этим самым неизвестным веществом… Ха-ха! Держите меня шестеро… неизвестно оно ей! Как же!
Теперь понятны ее спокойствие, ее самодовольство, ее — без всякого преувеличения — наглость…
Ладушкин вспомнил ее за столиком кафе рядом с Кельнским собором… На белом фарфоровом кофейнике — солнечные блики; солнечные блики — на ослепительно белой скатерти, на черной лаковой сумочке, на темном лаке ее маникюра… И тот ее странный блуждающий по сторонам взгляд исподлобья… Она не видела Ладушкина, но, конечно, тогда уже была уверена, что за ней следят… И этот взгляд был адресован ему, Ладушкину. Расшифровать его можно было без особых затруднений. «И не надейся, что я испугаюсь твоих улик и доказательств, наивный дурачок… Ты еще и не представляешь, глупый сыщик, какие сюрпризы тебя ожидают. Еще не вечер. И увидим, на чьей улице будет праздник!»
А Ладушкин, упоенный сделанным в Кельне открытием и близким окончанием слежки, не придал значения этому вызову… означающему, по сути, начало поединка не на жизнь, а на смерть.
Он не догадался, самонадеянный дурак, что она его расшифровала.
Он был так доволен, что поставил точку в слежке за «неверной супругой», и так уверен в бесспорности добытых улик, что не придал значения этому угрожающему взгляду.
И вот он… сюрприз!
Значит, и когда его уводили с похорон Хованского милиционеры… Тот торжествующий взгляд вослед… Тоже был взглядом Хованской?
Торжествовала победу?
Что ж, у нее были для этого все основания.
«Доставленный» Ладушкин, понурившись, сидел в коридоре отделения милиции… Вокруг царила обычная суета: кого-то привели, кого-то увели, что-то стали выяснять. Его сопровождающие о чем-то оживленно спорили с дежурным.
Ладушкин сидел на обшарпанном стуле, опустив голову, глядя оцепенело на шнурки своих очень хороших итальянских ботинок.
Через минуту у него отберут эти шнурки, думал он… А также ремень. Отведут в камеру… И он уже, по всей видимости, никогда оттуда не выйдет. Потому что никогда ничего не сумеет доказать.
С этими мыслями Ладушкин вдруг медленно и спокойно встал со стула. И не торопясь, сохраняя полное спокойствие, направился к выходу.
И вышел из отделения милиции на улицу.
Все произошло просто, как все гениальное. Он не делал резких движения, не вырывался. Он не бежал. Он просто встал и вышел.
Он сделал это неожиданно даже для самого себя, почти спонтанно, особенно не обдумывая… Но психологически это было рассчитано предельно верно.
Он не привлекал к себе внимания.
И никто не обратил на него внимания.
Каких-то несколько мгновений.
Он встал и вышел.