Своего мужа, Эраста Пояркова, она называет дедом. Наверное, вслед за детьми и внуками. Когда пришла резолюция пятого года и университет был закрыт, Эраст решил продолжать образование во Франции, в Бордо, куда имел рекомендательные письма от гимназического учителя Поля Гурде. Поль был человеком увлекающимся: то он пускался в административную деятельность, то в архитектуру и строительство, то составлял обзорные справки по месторождениям полезных ископаемых Семиречья. Он-то и передал им уверенное знание французского языка, настолько уверенное, что с этой точки зрения им было все равно, где учиться — в Париже или в Москве. Впрочем, Поль отговаривал от Сорбонны, хотя сохранил знакомства с профессурой и там. В Париже — большая русская колония, ее безалаберная жизнь мешала бы серьезному занятию науками, как того хочет Эраст. Надо ехать в Бордо. Там спокойнее, дальше от суеты и всяческих соблазнов, в конце концов, там просто легче прожить, тем более студенту.
Когда Маруся Триере успешно окончила гимназию и собралась в Петербург, в медицинский институт, отец не пустил ее, побоялся. Но в Бордо с Эрастом Поярковым, сыном военного врача Федора Владимировича, — разрешил. Да и, наверное, после того, как Эраст накануне отъезда во Францию приехал на побывку в Верный, в белой форменной тужурке и со студенческими погончиками на плечах, надобность в Петербурге отпала для Маруси. Они были очень дружны. С детства. А раз вместе — пусть будет Бордо.
В Бордо! Сразу после гимназии! Без всякой опеки и помощи! Ил семиреченского захолустья — в прекрасную Францию! В Европу! Из Верного, от которого пятнадцать-двадцать дней пути до Арыси — ближайшей станции железной дороги. Это если «на долгих», то есть с отдыхом и ночевками в глинобитых хижинах караван-сараев, с их грязью и неуютом. «На почтовых», правда, можно было добраться втрое быстрее, но это и втрое дороже! Эрасту было девятнадцать. Ей — на год меньше. Они уезжали всерьез, ни он, ни она не увидели больше Верного, а кто — и своих близких. Теперь близкими друг для друга были они сами.
В Бордо Маруся поступила па медицинский факультет. Ученье давалось легко, она и в гимназии, как принято было тогда говорить, «обнаружила познания весьма удовлетворительные». Но вскоре они поженились, появился Володька, за ним — маленькая Мария, и учебу пришлось оставить. Жилось трудно. Правда, отец присылал сто франков в месяц, но их не хватало. Эраст брался за любую работу, делая ее за счет отдыха, сна, но никак не за счет занятий науками. Боже, как давно это было! Думала, что со временем все же вернется к учебе, не так-то просто отказаться от давней мечты стать врачом. Отказалась, убедившись в том, что ее планы могли бы помешать планам Эраста, отошла на второй план, всю жизнь обеспечивая «тылы» мужа, все более разрастающейся семьи.
Что ж, ее самоотверженность не осталась незамеченной. Володя-старший, получив свой долгожданный диплом гидротехника, тотчас снабдил его дарственной надписью и вручил ей, Марии Давыдовне, оставив себе на все случаи жизни лишь многочисленные копии. А Эраст Федорович посвятил ей («Посвящаю эту книгу моей жене, сыну-комсомольцу и дочери-студентке») «Бомбикс мори». Кто знает, не будь ее, может, не был бы написан и «Бомбикс мори», во всяком случае, это она, жена, выходила Эраста Федоровича, когда он умирал от испанки в занесенных снегами Кузьминках…
В гостиной, на стене, в темной большой раме под стеклом, на темно-голубом, чуть выцветшем от времени бархате — целая коллекция так и эдак уложенных шелковичных коконов, белых, желтых, оранжевых — памятный дар Эрасту Федоровичу не то от учеников, не то от сотрудников, что, впрочем, в большинстве случаев было одно и то же. Рядом, в высоком книжном шкафу, — священный для семьи «Бомбикс мори», внушительных размеров том в пожелтевшей бумажной обложке — труд жизни, посвященный тутовому шелкопряду. В непонятном поначалу соседстве — растрепанное, прошедшее сотни рук, но оттого, может быть, еще более прекрасное издание гоголевских «Мертвых душ» весом в тринадцать фунтов, с портретом автора, гравированном на стали, с тремя сотнями любопытнейших иллюстраций и надписью: «ученику 7 класса Пояркову Эрасту за отличное поведение и отличные успехи…»
В письменном столе Марин Эрастовны, рядом с ее значком лауреата Ленинской премии и орденом Трудового Красного Знамени — серебряная медаль Эраста Федоровича, полученная за успешное окончание университета в Бордо. Медаль у Пояркова должна быть золотой, но университетский статут высшей наградой для иноземных слушателей определил серебро. Лавровые ветви. Послушники, сидящие на низких скамеечках в длинных одеяньях и клобуках. Наставник за высокой резной кафедрой, перед раскрытыми книгами, с руками, сложенными на груди. На обратной стороне — год 1907. Целая вечность прошла, сколько было переездов, дорог и скитаний, утрат, горя — уцелела медаль, уцелело роскошное издание «Мертвых душ», уцелел даренный когда-то фотопортретик Михаила Васильевича Фрунзе, снявшегося и парусиновом кителе, задумчивого и по-мужичьи простого. Все это составляет фамильные драгоценности династии Пояркова. Её «фамильное серебро».