Но идея проникнуть в гробницу никогда не оставляла мои мысли; она стала еще сильнее после неожиданного генеалогического открытия, что моя собственная родословная по материнской линии имеет по крайней мере незначительную связь с угасшим, по общему мнению, семейством Хайдов. Последний в роду моего отца, я также был последним представителем этой более старой и таинственной семьи. Я почувствовал, что гробница — моя, и с горячим нетерпением ожидал времени, когда смогу войти в каменную дверь и спуститься по ведущим во мрак скользким каменным ступеням. У меня появилась привычка очень внимательно вслушиваться стоя у приоткрытого входа в склеп; для этого странного дежурства я выбирал свои любимые часы в полуночной тиши. К тому времени, когда я достиг совершеннолетия, я расчистил небольшой участок в зарослях перед заплесневевшим фасадом на склоне холла, позволив окружающей растительности разрастись вокруг площадки, создав подобие стен и крыши лесной беседки. Эта беседка была моим храмом, моим святилищем запертой двери, и здесь я, бывало, лежал, распростершись на мшистой земле, думая и мечтая о необыкновенных вещах.
Ночь первого откровения была душной. Я, должно быть, заснул от усталости, так как осталось отчетливое чувство, будто меня разбудили голоса. Об их интонациях и звучании я не решаюсь говорить; как впрочем и об их тембре; но я могу сказать, что голоса имели определенные сверхъестественные отличия в словарном составе, произношении и манере выражаться. Казалось, каждый оттенок новоанглийского говора, от грубоватого слога колонистов-пуритан до отточенной риторики пятидесятилетней давности, был представлен в этой призрачной беседе, хотя все это я заметил позже. В тот же момент мое внимание было захвачено другим явлением; явлением таким мимолетным, что я не мог бы поклясться в его реальности. Мне почудилось, что когда я проснулся, во врытом в землю склепе был торопливо погашен свет. Не думаю, что я был изумлен или сильно напуган, но знаю, что я значительно и навсегда изменился в ту ночь. Вернувшись домой, я направился прямо к полусгнившему сундуку на чердаке, где нашел ключ, и им на следующий день с легкостью открыл преграду, которую так долго и тщетно пытался преодолеть.
В мягком свете уходящего дня я впервые вступил в склеп на заросшем склоне. Чары охватили меня, и сердце мое билось с ликованием, которое я не в силах описать. Когда я закрыл за собой дверь и начал спускаться по сырым ступеням при свете моей единственной свечи, мне показалось, что я знаю этот путь; и хотя свеча трещала в удушающем зловонии этого места, я, напротив, странным образом чувствовал себя дома в затхлом воздухе склепа. Оглядевшись вокруг, я обнаружил множество мраморных плит с гробами или остатками гробов. Некоторые из них были запечатаны и не повреждены, а другие почти распались, оставив серебряные ручки и дощечки, выделявшиеся среди странных кучек белесой пыли. На одной из пластинок я прочитал имя сэра Джеффри Хайда, который прибыл из Сассекса в 1640 году и умер здесь спустя несколько лет. В видневшейся нише стоял один довольно хорошо сохранившийся и пустой гроб, украшенный единственным именем, которое вызвало у меня одновременно и улыбку, и содрогание. Повинуясь безотчетному порыву, я взобрался на широкую плиту, потушил свою свечу и лег в незанятый гроб.
В сером свете зари я, пошатываясь, выбрался из склепа и запер цепь на двери за собой. Я больше не был молодым, хотя мое тело знало холод только двадцать одной зимы. Рано поднявшиеся поселяне, встречавшиеся мне по дороге домой, странно поглядывали на меня, удивляясь следам грубой попойки, которые они замечали на человеке, известном трезвым и уединенным образом жизни. Перед своими родителями я предстал только после долгого освежающего сна.