— Не надо! — сказала госпожа Фавар. — Густая вуаль и большой веер скроют его лицо от любопытных глаз.
Через час карета госпожи Фавар подъехала ко входу в дом. Напротив решетки дома стоял мужчина в широком плаще и в шляпе, надвинутой на самые брови, и уже давно с непонятным вниманием и упорством разглядывал, что происходит в доме Фаваров.
Это был маркиз Д'Орильи, который не смог устоять перед искушением увидеть еще раз мадемуазель Фикефлёр. Увидев, как садились в карету госпожа Фавар и Перетта, сопровождаемые женщиной, лицо которой не было видно из-за густой вуали, которая путалась в юбках и, поднимаясь на ступеньку кареты, чуть не упала, к большому веселью спутниц, он удвоил внимание. Следя за тем, как трогалась берлина с двумя большими дорожными чемоданами сзади, он спрашивал себя, кто такая эта третья дама, столь заботливо скрывающая свое лицо. Потом, внезапно приняв решение, он бросился на соседнюю улицу, где лакей держал его лошадь, вскочил на нее и помчался следом за экипажем. Догнать тяжелую карету ему не составило никакого труда, и, тщательно соблюдая почтительное расстояние от нее, он двинулся в том же направлении.
Дрожа от пожирающей его страсти, он бормотал про себя:
— Куда они едут? Не знаю. Но узнаю непременно! И, если надо, поеду вслед за ними на край света!
Госпожа Ван-Штейнберг, повинуясь приказанию маркизы и собрав все, что нужно, двинулась по дороге в Шуази. Но вместо того, чтобы поехать по прямой дороге, по которой следовали туда из Версаля, она приказала кучеру ехать через Париж. Приехав в столицу, она велела остановиться в начале улицы Сент-Оноре и ждать ее, а сама пошла к ближайшему дому уверенным шагом, свидетельствующим, что этот путь ей хорошо знаком: это был дом шевалье де Люрбека.
Люрбек просматривал в своем кабинете почту, когда лакей доложил ему, что камеристка госпожи де Помпадур просит срочно принять ее.
— Проводите ее ко мне! — сказал шевалье. Госпожа Ван-Штейнберг вошла с низким, угодливым поклоном.
— Что случилось? — спросил Люрбек. — Вы явились на два дня раньше, чем обычно. Какие-нибудь важные новости?
— Да, господин шевалье, — с заговорщическим и очень важным видом заявила голландка.
Подавив внезапное волнение и тревогу, Люрбек резко спросил:
— На меня донесли? Что-нибудь серьезное?
— Нет, господин шевалье, я могу гарантировать, что его величество, как и никто во дворе, не подозревает…
— Ну, ближе к делу! — потребовал Люрбек.
— Только что, — стала докладывать шпионка, — я услышала разговор между госпожой Фавар и маркизой, из которого мне стали ясны намерения маркизы, касающиеся вас. Разговор мне показался важным, и я сразу же приехала сюда, чтобы вам его изложить.
— Говорите же! — мрачно приказал Люрбек.
— Госпожа де Помпадур в ярости. Она в гневе на вас.
— Я так и думал.
— Она высказывала по вашему адресу ужасные угрозы.
— Это мне все равно.
— Вы ошибетесь, господин Люрбек, если отнесетесь к ним недостаточно серьезно. После ссоры с его величеством из-за ареста Фавара маркиза решила сегодня же уехать из Версаля в Шуази.
— Ну и что?
— Дело в том, как она очень решительно объявила сама, что через несколько дней король соскучится по ней и, чтобы уговорить ее вернуться, разрешит ей все, что она хочет, может быть, даже и ваш арест.
— Она говорила именно об аресте?
— Могу вам привести ее фразу дословно: «Очень скоро я получу реванш, и Люрбек, в свою очередь, познакомится с королевской тюрьмой». Вы ведь знаете, если маркиза чем-нибудь угрожает, то не в ее привычках откладывать свои намерения надолго.
Люрбек возмутился:
— Я оказываю королю такие услуги, что ему и в голову не придет поднять на меня руку.
— Благодарность к вам Людовика XV не сопоставима с его любовными капризами, — рассудительно заметила голландка.
При этих словах, вполне соответствующих истине, шевалье почувствовал приступ гнева, который перешел в неистовство. Он, привыкший всегда побеждать в самых сложных и трудных обстоятельствах, стал ходить взад и вперед по кабинету, как тигр в клетке. Вдруг, остановившись на минуту прямо перед камеристкой, он, скрипнув зубами от бешенства, проговорил:
— Уже не в первый раз эта женщина становится мне поперек дороги! Я знаю, что она меня ненавидит и что ей до сих пор удавалось брать надо мной верх. Она постарается засунуть меня в Бастилию именно тогда, когда мне особенно необходимо сохранить свободу! Дело, которое я делаю во Франции, еще далеко не закончено. Вы знаете лучше других, госпожа Ван-Штейнберг, что английский король еще нуждается в моих услугах!
Потом он остановился, сел и продолжал:
— Если Помпадур осмеливается нападать на меня и рискует ради Гистриона из своей клики скомпрометировать мои намерения и посягнуть на мою безопасность, покончим с ней раз и навсегда! Слушайте внимательно мои инструкции!
Люрбек наклонился к Ван-Штейнберг и прошептал ей несколько слов на ухо.
В его глазах сверкал злобный огонь. Сейчас это был уже не придворный, выражавшийся на изысканном галантном языке, но твердый и решительный командир, диктующий приказы подчиненным. И приказы страшные и безжалостные, так как камеристка фаворитки короля, дрожа и согнувшись под их тяжестью, склонилась перед властью, которую имел над ней опасный и злобный шпион, ибо им и был настоящий Люрбек, — шпион, с которым она была связана клятвой.
Когда иностранец закончил, Ван-Штейнберг, очень бледная, сказала:
— Вы можете рассчитывать на меня, господин шевалье, ваши приказы будут выполнены от начала до конца.
— Помните, что вы будете щедро вознаграждены! — добавил Люрбек. — Сегодня вечером, в назначенный час, сразу, как получите условный сигнал, вы начнете действовать!
— Не беспокойтесь! Начну.
Пока камеристка Помпадур удалялась и снова усаживалась в карету, Люрбек, который сбросил маску и оказался преступником, готовым осуществить чудовищный жестокий заговор, снова скрипнув зубами и сжав кулаки, процедил:
— Несчастье, трижды несчастье ждет того, кто встанет на моем пути!
Глава XV
ФОР ЛЬ'ЭВЕК
Фор ль'Эвек или, как его раньше называли, Фур ль'Эвек — это здание, построенное на месте прежней хлебопекарни, которое последнее время использовалось как тюрьма для комедиантов. В XVIII веке, действительно, для актеров существовала специальная тюрьма, куда, если они осмеливались не повиноваться капризам короля и других великих мира сего, бедняг отправляли поразмышлять об опасностях, проистекающих из неумения или нежелания удовлетворять вкусы вельмож.
Это не был в буквальном смысле мрачный застенок, где содержались в тяжелых условиях те, кто выступал на подмостках. Конечно, комфорт гостиницы там отсутствовал, но и строгости, свойственной дому заключения, там тоже не было, и с вынужденно находившимися там людьми не обращались как с лишенными всяких прав. Заключенные могли свободно собираться группами каждый день в просторных комнатах, в которых стояли большие столы и деревянные скамьи. Там они могли читать, болтая друг с другом, сколько хотели, и даже продолжать разучивать свои роли. Только непослушные и дерзкие помещались в карцер, но начальник тюрьмы, самый добродушный из всего ее персонала, применял эту меру наказания лишь в совершенно исключительных обстоятельствах. Поспешим сказать, что злополучный Фавар вел себя очень тихо, подчиняясь режиму, и лейтенант полиции, желавший, несмотря ни на что, сохранить к себе милостивое отношение фаворитки короля, предоставил ему одну из лучших комнат, где драматург ныне и предавался размышлениям, обдумывая таинственные причины своего ареста. Фавар, чье хорошее настроение полностью исчезло, ломал голову, пытаясь догадаться, кто же отправил его в тюрьму. Он был далек от подозрения, что виновником немилости к нему короля мог быть шевалье де Люрбек, так как ничего не знал о совершенно особом отношении монарха к этому иностранному вельможе, и, после долгих раздумий, приписал безобразное покушение, жертвой которого он стал и которое расценил как грубую шутку дурного вкуса, лишь одному человеку — а именно, маршалу Саксонскому. Он знал, что маршал сильно влюблен в его жену. У Фавара не было сомнений, что могущественный военачальник хотел отделаться от него, и, поскольку каменные мешки вышли из употребления в царствие Людовика Любимого, его просто отправили в Фор ль'Эвек. И Бог знает, сколько времени его там продержат…