Писемский Алексей
Фанфарон
Алексей Феофилактович Писемский
Фанфарон
Еще рассказ исправника
{1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.
I
Губернией управлял князь ***. Четверг был моим докладным днем. В один из них, на половине моего доклада, дежурный чиновник возвестил:
- Помещик Шамаев!
- Просите, - сказал князь.
Я по обыкновению отошел за ширмы; названная фамилия напомнила мне моего кокинского исправника, который тоже прозывался Шамаев. "Уж не сын ли его?" подумал я.
Вошел высокий мужчина, довольно полный, но еще статный, средних лет; в осанке его и походке видна была какая-то спокойная уверенность в собственном достоинстве; одет он был, как одевается ныне большая часть богатых помещиков, щеголевато и с шиком, поклонился развязно и проговорил первую представительную фразу на французском языке. Князь просил его садиться и начал с того, с чего бы начал и я.
- Не родственник ли вы кокинского исправника Шамаева?
- Я его родной племянник, ваше сиятельство, - отвечал тот.
- В таком случае, - продолжал князь, всегда очень любезный и находчивый в приеме незнакомых посетителей, - позвольте мне начать с того, что вашего почтенного родственника мы любим, уважаем, дорожим его службой и боимся только одного, чтоб он нас не оставил.
Шамаев поклонился.
- Мне, ваше сиятельство, - отвечал он, - остается только благодарить за лестное мнение, которое вы имеете о моем дяде и который, впрочем, действительно заслуживает этого, потому что опытен, честен и деятелен.
- Именно, - подтвердил князь.
На этом месте разговор, кажется, мог бы и приостановиться; но Шамаев сумел перевести его тотчас на другой предмет.
- Как хорош вид из квартиры вашего сиятельства; здесь этим немногие дома могут похвастаться, - сказал он, взглянув в окно.
- Да, - отвечал князь, - особенно теперь: ярмарка; площадь так оживлена.
- Мне кажется, ваше сиятельство, эта ярмарка скорее может навести грусть, чем доставить удовольствие, - заметил Шамаев.
- Почему ж вы так думаете?
- Она так малолюдна, бедна.
- Что ж делать?.. Все-таки она удовлетворяет местным потребностям.
- Для удовлетворения местных потребностей достаточно нескольких лавок и двух базарных дней в неделю; назначение ярмарок должно быть более важно: они должны оживлять край, потому что дают сподручную возможность местным обывателям сбывать свои произведения и пускать в движение свои капиталы, наконец обмен торговых проектов, соглашение на новые предприятия... но ничего подобного здесь нет.
- Здешняя губерния, - возразил князь, - ни по своему положению, ни по своей производительности не может иметь такого важного торгового значения, чтобы вызвать ярмарку в подобных размерах.
- Напротив, ваше сиятельство, - возразил, в свою очередь, Шамаев, здешняя губерния могла бы иметь огромное торговое значение. Край здешний я знаю очень хорошо, и он в этом отношении представляет чрезвычайно любопытный факт для наблюдения. Одна его половина, которую я называю береговою, по преимуществу должна бы быть хлебопашною: поля открытые, земля удобная, средство сбыта - Волга; а выходит не так: в них развито, конечно, в слабой степени, фабричное производство, тогда как в дальних уездах, где лесные дачи идут на неизмеримое пространство, строят только гусянки, нагружают их дровами, гонят бог знает в какую даль, сбывают все это за ничтожную цену, а часто и в убыток приходится вся эта операция; дома же, на месте, сажени дров не сожгут, потому что нет почти ни одной фабрики, ни одного завода.
По этим словам Шамаева я заключил, что он должен быть капиталист-помещик, который затевает какое-нибудь значительное торговое предприятие и поэтому приехал объясниться с управляющим губернией. Князь был тоже, кажется, моего мнения, потому что сейчас же поспешил Шамаеву предложить сигару, который, в свою очередь, закурив ее, тоже не замедлил угадать ценность ее происхождения.
- Причина этому, ваше сиятельство, - мы, владельцы, потому что мы все-таки еще любим жить по старине: в нас совершенно нет ни коммерческого духа, ни предприимчивости. Все мы очень похожи на одного жида, которого я знал в Варшаве, который нажил огромное состояние и под старость лет с ума сошел: не знал ни счету деньгам, ни употребления, а только сидел в своей кладовой и дрожал, чтобы его не обокрали... Так и мы сидим у своих дач, очень богатых, надобно сказать, и у своих шкатулок, у кого они есть, и боимся рискнуть двадцатью пятью рублями серебром или срубить при порубке лишнее бревно; ну как, думаешь, лес-то и не вырастет больше?
- В этом случае кому-нибудь одному надобно показать пример, - сказал князь.
- И я так полагал, ваше сиятельство, и даже взялся быть этим примером, и был жертвой. Сначала я думал делать на акциях, как делается это в других местах; однако у меня их на сто целковых не раскупили. Я и на это не посмотрел; имея каких-нибудь двести душ, устраивал два самых удобных, по местным средствам, завода: сначала шло очень хорошо, а потом, при первых же двух-трех неудачах, не имея запасных капиталов, не выдержал - и со страшным убытком должен был бросить, тем более что постигло меня ничем не заменяемое несчастие: лишился жены, заниматься сам ничем не мог.
Говоря последние слова, Шамаев поднял глаза к небу, вздохнул, потупился и несколько времени молчал.
- Я, ваше сиятельство, - начал он потом, вставая и не совсем твердым голосом, - хоть до сегодняшнего моего представления и не имел чести быть вам знаком, но, наслышавшись о вашем добром и благородном сердце, решаюсь прямо и смело обратиться к вашему милостивому покровительству.
- Что такое? - спросил князь.
- Так как теперь, ваше сиятельство, я не имею никакого особенного занятия, а малютки сироты (при этом Шамаев опять вздохнул)... сироты мои, малютки, - продолжал он, - требуют уже воспитания и невольно вынуждают меня жить в городе с ними, и так как слышал я, что ваканция старшего чиновника особых поручений при особе вашего сиятельства свободна, потому желал бы занять эту должность и с своей стороны смею уверить, что оправдаю своей службой доверие вашего сиятельства.
Князь, как большая часть мягких и добрых людей, был почти неспособен отказывать просьбам, особенно так прямо и смело высказанным, как высказал свою Шамаев, но в то же время он был настолько опытен и осторожен в службе, чтобы не поддаться же сразу человеку, совершенно не зная, кто он и что он такое.
- С большим удовольствием, - отвечал он, подумав, - но я это место уже предполагал заместить другим, и если только он не будет желать, то...
Шамаев поклонился.
- Стало быть, ваше сиятельство, я могу иметь некоторую надежду?
- Очень, очень, - отвечал князь, раскланиваясь.
Шамаев еще раз, и довольно низко, поклонился и вышел.
Князь позвал меня.
- Что это за господин, не знаете ли вы? - спросил он.
Я отвечал, что не знаю.
- Но, вероятно, его кто-нибудь знает здесь в городе, кого бы я мог спросить?
Я отвечал, что всего лучше спросить его дядю, исправника, который, конечно, его хорошо знает и скажет правду.
- Прекрасно, - сказал князь, - вы едете в Кокин, попросите Ивана Семеныча моим именем сообщить вам об его племяннике все подробности, какие вы найдете нужными, и все это передайте мне, а там увидим.
II
Через неделю я поехал в Кокин.
Ивана Семеновича не было в городе. Я написал ему записочку; он приехал.
- Я к вам, Иван Семеныч, с поручением, - начал я.
- Слушаю-с, - отвечал он.
- Во-первых, перед моим отъездом сюда к князю являлся ваш родственник штаб-ротмистр Шамаев.
- Слушаю-с, - повторил Иван Семенович.
- Во-вторых, - продолжал я, - он просится на место старшего чиновника особых поручений.
Иван Семенович почесал затылок.
- В-третьих, князь поручил мне расспросить вас о нем как можно подробнее; вы, конечно, хорошо его знаете.