- Что вы там бегаете?
- Чего, сударь, - отвечает она, - молодой барыне время приспело.
Вот тебе и сюрприз!
Возвращаюсь я в гостиную и нахожу, что сынок с матушкой преспокойно совещаются, кого с кем в карты посадить.
- Дмитрий Никитич, - говорю, - не стыдно ли тебе: в то время, как ты должен стоять пред образом и молиться, у тебя эти пиры да банкеты проклятые!
- Что же делать, - говорит, - дядюшка, никак этого не ожидал. Впрочем, что же? Дом у меня большой, акушерка приехала.
- Ничего, - говорит, - дружок мой Митенька, не беспокойся, успокоивает его маменька, - только надобно, чтобы никто из посторонних не знал, а бог милостив, Леночка всегда легко это переносит.
Так мне, знаете, оба они показались противны, что я не в состоянии был даже вечера досидеть, уехал. Между тем на Дмитрия Никитича что-то стали с некоторых пор взысканьица поступать по судам, частью еще старые - полковые, а частью и здешние. Завод, по слухам, идет шибко и в большом объеме, только, изволите видеть, от англичанина, а наш молодец всего в восьмой части; лес губится, как только возможно: вместо одной, по предположению, просеки в год валяют по пяти, мужиков с этой заготовкой и подвозкой дров от хлебопашества отвели, платят им за это чистыми деньгами, они эти деньги пропивают. Выстроенные мосты тоже не принимают: по свидетельству оказалось, что вместо железных болтов вбиты деревянные; мастеровых по разным постройкам больно плохо разделывают: кому пять, кому десять рублей недодается. Купец у нас тут есть, всякой всячиной из съестных припасов торгует, приятель мне немножко, приходит раз ко мне.
- Я, - говорит, - Иван Семеныч, к тебе с жалобой.
- Что такое? - говорю.
- Да вот видишь, - говорит, - твой племянничек задолжал у меня в лавке на тысячу рублей да и не платится; посылал было этто к нему парня со счетом, так дал только двадцать пять рублей, а малого-то разругал да велел еще прогнать. Это ведь, говорит, нехорошо!
- Какое, - говорю, - хорошо!
- То-то, - говорит, - поговори ты ему, а не то я и в полицию на него пойду.
Говорю я об этом Дмитрию Никитичу.
- О дядюшка, это такая скотина, - отвечает он мне, - что представить трудно. Я очень сожалею, что у него кредитовался, потому что у него все дрянь - гнилое и тухлое. Я теперь все буду из Ярославля выписывать.
- Это, - говорю, - как ты хочешь, делай; да старое-то надобно отдать.
- Подождет; у меня денег теперь нет. Отдам, когда будут.
По этому разговору у него, значит, нет денег. Но тем временем, извольте заметить, губернатор к нам на ревизию сбирается. Как ему такой случай пропустить? И тут же, не выходя из моей комнаты, вдруг мне говорит:
- Я, - говорит, - дядюшка, ехал к вам не за этими пустяками, а за делом посерьезнее. Где вы, говорит, губернатора думаете принять?
- Квартира, - говорю, - у головы отведена, приготовлена.
- Ах, - говорит, - дядюшка, как же это возможно? В этакой грязи принять начальника губернии... Это неприлично, невежливо. Я хочу его просить остановиться у меня. Человек он мне знакомый, очень милый, и вам, - говорит, - дядюшка, будет не лишнее; все-таки у родного племянника остановится.
- Если, - я говорю, - для меня, так не хлопочи.
- Ничего, - говорит, - дядюшка, не мешает; только вот досадно, что я теперь совершенно без денег: эти торговые обороты обобрали меня на время совершенно. Не можете ли вы одолжить, на месяц или на два, пятьсот, шестьсот целковых?
- Нет, - говорю, - Дмитрий Никитич; хоть зарежь, теперь у меня в доме только десять рублей серебром, а если ты занимаешь для приема губернатора, так не советую; без тебя дело сделается; никого не удивишь.
Он мне ничего на это не сказал и только понадулся за отказ в деньгах. Ну, я думаю, что отложит свое намерение на этот раз, однако нет-с. Встречаю я губернатора обыкновенно на границе; спросил он меня, о чем следует, и говорит потом:
- А что, - говорит, - Дмитрий Никитич Шамаев в городе или нет?
- В городе, - говорю, - ваше превосходительство.
- Везите меня, пожалуйста, прямо к нему. Он меня просил остановиться у него, и я не хочу ему отказать в этом; он так обязателен, - говорит он мне и потом обращается к своему чиновнику, который с ним ехал: - Вообразите, говорит, у жены собачка, которую и вы знаете, померла нынче зимой; Дмитрий Никитич как-то был в это время у нас и вдруг, не знаю уж, где мог достать, презентует нам превосходнейшую левретку и, что мне очень совестно, чрезвычайно дорогую; знатоки ценят ее во сто целковых.
Прослушал все это я и везу, куда мне было приказано; но вышло так, что Дмитрий Никитич встречает нас, вместе с городничим, еще на черте города, повторяет свой зов, губернатор благодарит и приглашает его с собой в коляску; поехали по городу. Мы, чиновники, руки по швам, прильпе язык к гортани моей; а Дмитрий Никитич наш сидит с губернатором рядом да поговаривает, и вижу, что ему это чрезвычайно лестно. Тут, конечно, обед-с. На другой вечер бал, человек сорок было, но из чиновников, заметьте, только предводитель и я-с, больше никого не позвал, а все набрал помещиков побогатее, приятелей, знаете, своих, как он их называл... Очень мне интересно знать, откуда он денег добыл. Начинаю узнавать стороной, и по справкам оказывается, что умолил, укланял свою супругу отдать ему приданые брильянты для погашения какого-то экстренного дела, которые вместо того заложил, да на эти деньги и справил пир. А между тем на той же, кажется, почте получается из губернского правления указ об описи имения штаб-ротмистра Шамаева за неплатеж опекунскому совету. Я поехал сообщить ему эту новость; только дома, говорят, нет - в Петербург-де уехал.
- Как, - говорю, - в Петербург уехал - и не простившись? А барыни где?
- Старая, - говорят, - барыня не так здорова, тоскует о Дмитрие Никитиче.
Ну, бог с ней, думаю, пускай ее тоскует; мне уж наскучило ее в этом горе утешать, и прошел к Алене Петровне.
- Что это, - говорю, - Дмитрий Никитич укатил в Петербург? Ради чего собрался так скоро?
- По делу, - говорит, - дяденька, уехал.
- Дела, кажется, все у него здесь; разве, - говорю, - по вашему наследственному иску, о котором он прежде говаривал?
- Да, - говорит, - по этому.
- Какого же рода, - говорю, - это наследство? Скажите мне, пожалуйста.
Она этак усмехнулась.
- Право, - говорит, - дяденька, я и не знаю хорошенько. Слышала, что нам какое-то идет довольно большое наследство; папенька сначала хлопотал о нем, а потом бросил. Дмитрий Никитич, когда на мне женился; стал папеньке говорить, чтобы он продал ему эту тяжбу; папенька и говорит: "Продавать я тебе не хочу, а хлопочи. Выиграешь, так все твое будет".
- И Дмитрий Никитич надеется выиграть?
- Непременно; он очень в этих случаях легковерен.
- Чересчур уж, - говорю, - легковерен. В его лета и при его семействе это, пожалуй, и непростительно. Я давно, - говорю, - милая племяненка, хотел поговорить с вами и спросить вас: скажите мне откровенно, богаты вы или нет?
- Тоже, - говорит, - дяденька, не знаю. Если как Дмитрий Никитич уверяет, так богаты, а если...
И не докончила, знаете.
- Послушайте, - говорю, - Елена Петровна, я с вами буду говорить еще откровеннее: когда Дмитрий на вас женился, обстоятельства его были очень расстроены; откуда он потом взял денег?
- Ах, дяденька, - говорит, - как откуда! Он за мной в приданое получил тридцать тысяч серебром.
- И на эти деньги он, конечно, и помахивал и, конечно, уж их поубавил!
- Поубавил? (Смеется) Вряд ли не все издержал!
- Зачем же, - я говорю, - вы свои деньги, имея уже детей, давали так транжирить?
- Ах, дяденька, да что же я понимала? Вышла за него семнадцати лет, была влюблена в него до безумия, каждое слово его считала законом для себя. Вы лучше скажите: как он папеньку уговорил? У нас три сестры выданы, и он ни одному еще зятю не отделил приданых денег, а Дмитрию Никитичу до копейки все отдал. Он его как-то убедил, что едет в Москву покупать подмосковную с хрустальным заводом, показывал ему какие-то письма; вместе все они рассчитывали, как это будет выгодно. С этим мы в Москву и ехали.