Да, но зачем ему понадобилось смотреть на карту именно сегодня? Не мог же он свериться с ней при Гермионе, которая задала ему странный вопрос о том, не видели ли Вы, сэр, Гарри Поттера?
Значит, Снейп смотрел на пергамент еще до ее прихода. И видел, куда я направляюсь. И даже сказал моим друзьям, где меня искать. Зачем?
Я не могу сейчас думать об этом. Сейчас я хочу только одного — добраться до постели и уснуть. И мне это наконец удается.
Глава 3. Сны.
В следующие несколько недель больше не происходит ничего, что могло бы привлечь ко мне ненужное внимание. Ну, за исключением выигранного матча по квиддичу. Когда мы вновь обошли Слизерин, на лице Снейпа, помню, читалось откровенное бешенство, а МакГонагалл выглядела гордой и совершенно счастливой. Снитч я поймал на тридцать восьмой минуте.
…Никто ничего не узнал — во всяком случае, когда Симус спустя полтора месяца расстался с Парвати, об этом шушукались по всем углам Гриффиндорской гостиной. Патил, наверное, не совсем англичанки — во всяком случае, судя по реакции Парвати, которая швырялась книгами и орала на Симуса такими словами, что портреты на стенах либо затыкали уши, либо скорым шагом уходили в гости, демонстрируя свое неудовольствие подобной несдержанностью. Гермиона неохотно сказала, что Парвати пыталась даже расцарапать лицо той девушке, к которой Симус от нее ушел, а потом несколько ночей рыдала в подушку.
Свое имя в общем шепоте мне посчастливилось не услышать ни разу. Финниган никому о нас не сказал. Нет, не о нас — обо мне.
Я свыкся с тем, что представляю собой исключение из правил, и решил, что справлюсь с этим.
Я начал уделять внимание девушкам — не так, как делал это раньше, когда мне казалось, что простого кивка в ответ на просьбу передать сахарницу вполне достаточно, а чтобы соответствовать норме поведения, которой придерживались мои однокурсники. Теперь я задерживаю взгляд на лице собеседницы, иногда нарочно задерживаюсь с ответом, делая вид, что рассматриваю что-то ужасно интересное у себя на мантии, бормочу извинения, сталкиваясь плечами в коридоре. Кажется, я перестал выделяться — если не считать моей неистребимой известности.
И все-таки это продолжает забавлять меня. Как много нам с Роном потребовалось мужества на то, чтобы пригласить сестер Патил — снова Патил! — на Бал на четвертом курсе! Мы краснели, мялись, путались в самых простых фразах… До того разговора с Гермионой, когда она сказала, что я общаюсь с девочками как-то слишком легко, не испытывая замешательства, мне не приходило в голову сравнивать ощущения от того приглашения с ощущениями от нынешней непринужденной болтовни — хоть с Лавандой, хоть с Луной.
Не знаю, когда я изменился. Не знаю, что послужило причиной — может быть, то, что в конце концов Чу предпочла мне Майкла Корнера? Мне никого не хотелось видеть рядом с собой, кроме нее. Она так долго владела моими мыслями — почти до окончания пятого курса.
Потом перестала — и как раз наступило лето.
Очередное полусумасшедшее лето с Дурслями, которые теперь опасаются меня, как бомбы с дымящимся фитилем — такими образными сравнениями начала мыслить тетя Петунья.
Лето, наполненное непреходящей тоской по Сириусу, тихой, но неотступной.
Лето, проведенное среди людей — поскольку теперь я уже свободно посещал друзей и получал совиную почту — и все-таки наедине с собой.
А когда лето кончилось и я вернулся в Хогвартс — чтобы увидеть, что мое расписание теперь дополнено спецкурсами у профессоров МакГонагалл, Флитвика и Снейпа — мне стало и вовсе не до того, чтобы задуматься, почему девушки перестали занимать мое воображение. До того ли в условиях необъявленной магической войны?
…Но как раз в сентябре я и вынужден был признаться себе, что хитрю. Именно когда наша жизнь оказалась под ежедневной угрозой уничтожения, чувственность обострилась до предела — не только у меня. Вся школа словно вернулась в солнечный апрель, время любви — да там и осталась. Записки передавались почти открыто, свидания назначались при свете дня…
А мне начали сниться совершенно неожиданные и непристойные сны.
От них я просыпался со стонами, горящими щеками — и мокрыми пятнами на простынях. Мне снились кентавры, гордо вздымающие передние копыта, а руками ласкающие мускулистые обнаженные торсы друг друга, кентавры — во всей красе демонстрирующие великолепные длинные члены. Мое воображение не щадило меня — я видел их соития, видел, как раскрываются темные анусы под гордо реющими по ветру хвостами, слышал стоны, переходящие к концу в яростно-страстный конский визг, чувствовал резкий запах разгоряченной кожи… Не знаю, встречаются ли среди кентавров такие, что пробовали хоть малую толику из того, что мне снилось. Не спрашивать же у Флоренца: «Простите, а вы всегда покрываете только кобыл?»…