Дяденька издаёт серию звуков типа «у!» и «ё!» и опрокидывается на спинку. А потом переворачивается на животик, поскольку я его ручку не отпускаю. А бегаю вокруг и укладываю его поудобнее.
Он и втыкается носом в то самое место, куда плевал местный чахоточник. Где и воет матерно.
Ну что сказать? — Аллах, как известно, акбар.
В смысле — на всё воля божья. Даже на палочку Коха. Так что, лучшее средство для отныне болезного — поставить свечей. Пудовых. В разные места. В смысле — к разным чудотворным иконам. А вдруг поможет?
Тогда я запишу себе очко — как создатель предпосылок для проявления чуда господнего. Не поможет — тоже бал добавлю. За что-нибудь другое.
Мужичок вопит, из пристройки рядом выскакивают, дожёвывая на бегу, два чудака типа «стражники рыночные». Бегут ко мне с явным желанием выразить своё несогласие с моими хватательно-ронятельно навыками. Бегут-бегут…
И вдруг задумываются: а туда ли они бегут? А надо ли им туда спешить?
Потому что Сухан опустил рогатину как раз перед грудью старшего. И смотрит в глаза. И молчит. Даже мимически. «Весь мир в тиши»… Но не долго.
— Ты…ля! Ты чего?! Сху…л?! Ты на кого копьё наставил?! Мурло сиворылое! М…дак недоё…ный! Да тебя! За на городскую стражу с оружием! Ж… пу на православный осьмиконечный…! Сгниёшь в порубе! Тараканы по кусочкам раскусают заживо!
— Зря орёте, уважаемые. Это ж «живой мертвец». Ему хоть какая стража… Его и тараканы не едят… Да что ж оно там такое? Не, ты глянь, боярич, как не выйду на торг — полные ноздри всякой дряни. А в усадьбе у нас — такого нету. Чисто потому что.
Это Ивашко доводит до сведения. До моего — что у него опять «коза» в носу, до остальных — мой социальный статус боярского сына.
Сам-то я… одет несколько непрезентабельно. Шапочка-косыночка, рубашонка-безрукавочка, порточки-сапожки. Что у меня сапожки с железными вставками… так это исключительно для здоровья. «Беру в ноги» как говорит народная мудрость насчёт «лишнего в голову».
Судя по тому, как отпущенный мною хвататель-отпадатель пытается хромать отсюда — я правильно «беру». Носить мягкие сапоги нужно дома, а не на людях. Ишь, завели манеру, будто официантка в придорожной забегаловке — на службу в домашних тапочках!
Вот Ивашко — он-то «да»! Выглядит внушительно. И кафтан дорогой, и сапоги с носами. А главное: вытерев пальцы о штаны, он разворачивает брюхо на стражников и сдвигает пояс. Чуть поигрывая рукоятью гурды.
Мимо! Стражники… бестолочи — гурды в ножнах не понимают! Но брюхо явно указывает им путь-дорожку: отсюда и до «не видать вовсе». Другое название: «от греха подальше». Куда они и удалились. Вслед за самопадающим придурком-приказчиком.
А я присел возле холопа на корточки и задумался. Что ж это за птица?
— Тебя-то как звать?
— Терентием кличут.
— Ну, рассказывай, раб божий Терентий, как ты дошёл до жизни такой.
— До какой — «до такой»?!
Ещё и щерится! Битый, а — наглый. Интересно — говорок-то не местный, киевский.
— До ошейниковой.
— А я не дошёл — я так родился.
Терентий был потомственным рабом. В пятом или шестом поколении. Его предки появлялись на свет, проживали жизнь и умирали во славу своего господина. Только, в отличие от хозяйского боярского рода, родословная Терентия шла по женской линии.
Лет полтораста тому назад, очередной киевский боярин, пристыженный христианской проповедью о вреде разврата и греховности внецерковного зачатия, выдал свою очередную беременную наложницу за холопа.
Стандартное господское решение на «Святой Руси» и в Императорской России при аналогичных изменениях женской фигуры.
Родилась девочка. Естественно — роба. Спустя некоторое время, боярин обрюхатил и её — свою молоденькую дочь-рабыню. Потом, по стандарту — и её выдал замуж за холопа. Дальше процедура повторялась из поколения в поколение. С некоторыми вариациями «святорусского» инцеста.
Автор «Белого раба», «зомбируя» своих читателей — англо-американских протестантов — на отвращение к институту рабовладения, осторожно упоминает, что отец (и хозяин) раба-мулата, воспользовавшись временным отсутствием героя, взял к себе в постель его жену — свою невестку и собственную рабыню.
«Ах! Ах! Какой ужас!» восклицает пуританская мораль по обе стороны Атлантики.