Теперь — «городу и миру»: собрали всю «не-порубленную» — в смысле: не в порубе сидящую, дворню в том самом зале, где мы первый раз разговаривали, и объявили волю их госпожи. С очевидным ближайшим следствием: все они переходят под власть Акима.
Никакого насилия или принуждения: желающие могут забрать своё имущество и беспрепятственно покинуть территорию. Все свободные желающие. А кто служит без ряда — считается холопом. По «Русской Правде»:
«А се третьее холопьство: тивуньство без ряду или привяжеть ключь к собе без ряду…».
Тут народ взвыл: почти весь личный состав приступил к исполнению своих обязанностей три года назад, когда покойный кречетник получил боярство, усадьбу и жену.
Аким, задрав нос, возвещает:
— А кто ряд не покажет — тот холоп.
— Дык… эта… должон быть. У покойного господина в сундуке был. Как счас помню! Вот те крест святой!
Экие вы, ребята… непредусмотрительные. Документ о собственной свободе надо у себя хранить, а не на господина надеяться. А что тот сундук пустой стоит… ну, взял я тамошний мусор берестяной покопаться. Придёт время — и до ваших, может быть, докýментов очередь дойдёт.
Я ходил по усадьбе, задрав нос: ловко я их всех! Закрома наполняются, расхитители сознаются, каются и закладывают друг друга. Красота!
Идиот! Закон же читать надо! Я так могу похолопить 3–5 старших слуг — у кого «ключ привязан». А остальные? Разбегутся-расползутся-разнесут… Следом набегут власти с родственниками… и ка-а-ак мне… за всю хитромудрость…
Уже отдельные, особо сообразительные, пытаются покинуть подворье.
— Стоять! Чимахай! Никого не выпускать!
Организовал маленький таможенный пункт. На воротах их тормозят и досматривают. И — заворачивают на предмет выяснения происхождения отдельных носильных вещей.
Чимахай — медицинского образования не имеет. Зато имеет чёткий приказ: «Ничего похожее на господское — не пропускать». Исполнительный «железный дровосек», при наличии сомнений, влезет своими топорами не только «в ухо и в глаз».
Из поруба несут грамотки с доносами, сыскалась и опись имущества годичной давности. Произведена при вступлении вдовы в права собственности. Эти чудаки были настолько уверены в безнаказанности воровства, что даже не удосужились подчистить улики.
Сверяем и соболезнующее объясняем очередному «несуну»:
— Ты, дядя — тать. Вот взят в вещах твоих стаканчик серебряный. Для смерда это — цена урожая за год. А для бедного скотника в твоём лице — просто посуда повседневная. Да только он в описи боярского майна указан. В сундуке в подклете лежал. Так что ты — тать клетный. Вещицу я забираю. За обиду с тебя — три гривны по «Русской Правде». Теперь мы можем пойти в княжий суд, где тебе вломят ещё «продажи» три гривны и тридцать кун. С каждой головы по каждому эпизоду. Предлагаю альтернативу… Вот именно её. Составляем ряд как свободные люди. Считаем эти шесть тридцать — твоим долгом. Отработаешь у Акима в вотчине. Плачу по ногате в день. Даю корм, одежонку, инструмент… Захочешь остаться — дам избу белую и бабу такую же… Думай-думай. А пока в порубе посидишь. Как «за что»? Ты ж — покудова тать.
«Одиночек» не хватает. Во всех подходящих помещениях сидят… сидельцы. Незамазанных — нет.
Вру — есть. Две бедненькие, незаметные бабульки-приживалки, «божии одуванчики», «духом святым напитаемы». Их и за стол последними пускали. Сколько Чимахай не досматривал… и доносов на них нет. Пришлось выпустить. Первых. «И станут последние — первыми». Неужто царство божье на подворье наступило?
А вот зазнаваться… вредно. И двух часов не прошло, как в ворота постучали власти. Вот же ж… А ведь я предчувствовал! Сейчас они меня ка-а-ак…
Сотник и пять городских стражников уверенно вошли во двор, несколько презрительно посмотрели на сразу растерявшегося Чимахая, насторожено оглядели мгновенно напрягшегося Чарджи и сдержанно поклонились вышедшему на крыльцо Акиму.
Аким немедленно снял раздражённое выражение с лица и заменил его благостно-послеобеденным:
— А! Тысяцкого воины. Как он поживает? Помнится, мы с ним во Втором Полоцком походе… Как-то пошли гусей воровать. А они, щипучие такие попались. Его-то как за задницу цап… Тут он как… Э-хе-хе… Молодые были. Теперя-то… Да, пока помню. Приглашение ему я отдельно пришлю, но ты передай: Аким Рябина просит уважить, придти на веселие. Князя светлого почтить, да боярство моё обмыть… Тряхнём стариной пока песок не посыпался… Ну да ладно, с чем пожаловали?
— Дошло до тысяцкого, до Боняты Терпилича, что твориться здесь всякое безобразие и беззаконие. Что людей добрых в поруб кидают да по всякому мучают. Что вдовицу беззащитную, Анну Дормидонтовну, в тенетах держат. Что имение её расхищают да отбирают. Вот и послал тысяцкий посмотреть: правда ль сиё или поклёп лживый?
Для справки: по «Русской Правде» если один свободный человек «причиняет муку» другому, то платит князю — три гривны, и одну — пострадавшему.
Мои «зеки» — вольные. Эту статью нам вполне могут пришить. И ещё многое… «спортняжничать».
Я ожидал, что Аким, в обычном для него в последнее время стиле, взовьётся, начнёт брызгать слюной и разговаривать на мате.
Ванька! Не считай предков дураками! Есть! Уже есть здесь, кому прикрыть твою задницу! Заодно со своей.
Аким, конечно, выразительно и образно обругал «лживых клеветников» и «подлых поклёпщиков». Которые добрым воинам городской стражи своими глупыми доносами спать не дают и мешают в наиважнейшем деле: ловле татей городских да пригородных.
— Всё это лжа, конечно, но, раз пришли — пойдём ко владелице усадьбы, к боярыне Анне. Сами и посмотрите на те… тенета выдуманные.
Аннушка взволновалась от присутствия такого количества мужчин в своей спальне, захлопала ресницами, но ни слова не говорила.
Пришлось объяснить про чертовщину, про «приболела по-женски», про обет молчания на 40 дней, предъявить подписанный ряд и свидетелей.
На вопросы сотника Аннушка вполне правильно трясла головой то горизонтально, то вертикально.
Дальше сотник должен был, вероятно, посетить «места заключения», но он, прощаясь с Акимом, только тяжко вздохнул, глянув в мою сторону:
— Ты бы, Аким Яныч, прислал бы мне твоего сынка. Чтобы он и моей такой же… «обет молчания». Хоть бы на 40 дней…
Пошёл грустный мужик домой — уши подставлять.
Первая ревизия… прошла удачно. Но это — явно не конец. Поэтому спешно готовим лодейный исход.
Ранним утром загружаем нашу лодейку необходимым припасом, выводим большую часть новоявленных «пердуновцев» к Днепру, грузим и отправляем. Вверх по реке, под присмотром четырёх рябиновских мужичков во главе с кормщиком.
Три десятка взрослых, десяток детей, минимальный припас, никакого товара.
…
Со всей этой суетой пришлось «попрощаться с Хомой»: Аннушка была совсем не-самоходная, и я не стал мучить «панночку» третьей ночью.
Даже жалко: философ Хома Брут был «брутальным мужчиной».
Забив на рассвете ведьму до смерти поленом, он «прошел, посвистывая раза три по рынку, перемигнулся на самом конце с какою-то молодою вдовою в желтом очипке, продававшею ленты, ружейную дробь и колеса, — и был того же дня накормлен пшеничными варениками, курицею… и, словом, перечесть нельзя, что у него было за столом».
Николай Васильевич рисует портрет настоящего «героя нашего времени»: «убил, поел, трахнул»… всегда готов, в любом порядке. Экшен, однако.
Перебирая записки коллег-попаданцев, я с удивлением обнаруживаю отсутствие явного осознания очевидной мысли: «фанфик — важнейшее оружие попандопулы».