Другая группа — профессии: Кузнецов, Гончаров, Попов… Ремесло характеризует полезность человека для окружающих.
И хорошо видна группа фамилий, производимых от физических недостатков: Безруков, Слепаков, Суходрищено…
Народная молва фиксирует калечность человека и использует для поименования, христианство — восхваляет.
«Калеки угодны богу» — говорит горбатый Арата Красавчик благородному дону Румате Эсторскому.
Уродство Квазимодо вызывает восторг у добрых парижан.
Сотни разного рода карликов постоянно крутятся вокруг благородных особ средневековья.
Держать в доме урода — это праведно, это по-христиански: призреть нищих и убогих.
Заставить его гримасничать, кривляться перед гостями, демонстрировать, выпячивать телесные недостатки для общего смеха — это весело, это по-человечески.
Похвастать своей благодетельностью — дать возможность гостям ощутить своё превосходство над ущербным. И — свою ничтожность: даже урод выше, потому что пригрет господином.
Пляшущее за кормёжку уродство — высший гламур. Изуродованный «Человек, который смеётся» — пикантно, остренько. Благородная аристократка скачет перед страшненьким — голенькой.
Удачный набор дефектов, врождённых или приобретённых, является источником благоденствия и влияния их носителя. Сделать вид, что вы не заметили уродства — оскорбить. И урода, и хозяина его.
Десятки тысяч дефективных людей заполняют паперти церквей всей Европы. Они находятся под защитой церкви, они взывают к милосердию и предоставляют возможности его проявить без значительных трудозатрат.
Уроды, калеки, инвалиды, примазавшиеся, мимикрирующие под них… Если вы сделаете вид, что они — нормальные — вы их очень обидите. Потому что, тем самым лишаете их права на милостыню, возвращаете им право (и обязанность) на труд. Главное — лишаете их ореола праведности и святости.
Идеальная жизнь, образец для подражания в «Святой Руси», выглядит как цепочка состояний: прегрешение — наказание — покаяние — спасение.
Калека, пусть даже и с врождёнными проблемами, уже согрешил, или его предки, уже наказан ГБ. Теперь пребывает в состоянии раскаивания. Он уже на третьем уровне всеобщего квеста. А все остальные — только на первом.
«Бедненький! Он так страдает»… — Так это хорошо! Сам Господь пострадал за грехи человеческие. Страдание — есть обязательная стезя христианина. Только в страдании можно обрести истину и узреть свет.
Вот у этого выгнил глаз, истекают гноем его язвы. Он — уже на пути к обретению и узреванию. Вам же следует горячо надеяться, что Господь позволит стать и вам подобными этому заживо гниющему в вере своей праведнику. Раздерите же себе вежды и выбейте себе зубы! Умилитесь и сподобьтесь!
«Я читал вот как-то и где-то про «Иоанна Милостивого» (одного святого), что он, когда к нему пришел голодный и обмерзший прохожий и попросил согреть его, лег с ним вместе в постель, обнял его и начал дышать ему в гноящийся и зловонный от какой-то ужасной болезни рот его».
Эта цитата от Ивана Карамазова ставит, при попытке детализации ситуации, неразрешимый вопрос. Нет-нет! Не о любви к ближнему, как у Достоевского. И не о сексуальной ориентации «Иоанна Милостивого»! Хотя… разные позиции и мотивации бывают.
Но мой вопрос — о зубной пасте. Почему этот «святой» не предложил посетителю что-нибудь из средств личной гигиены? Пожадничал? — Тогда какой он святой? Сам не имел? — Тогда как он отличил своё зловоние от приходящего?
Я могу допустить отсутствие отопления, горячей воды и аптечки в монашеской келье, но потом-то дезинфекция была проведена? Святой Иоанн промылся-прокипятился-обстирался? Обработал поверхности хотя бы хлоркой? Или так и остался рассадником заразы для всех приходящих поклониться его святости?
Остаться здоровым в таких условиях — уже чудо. Чудес христиане алкают, алчут и домогаются. Ибо чудо — проявление бога. «Чудо божественного исцеления» — наглядно проявляется на явных больных. Если у вас чудом исчез геморрой — с амвона же это не покажешь.
Поэтому к явным калекам у христиан постоянный, отчасти завистливый интерес. Как у мальчика, пересмотревшего рекламы женских прокладок и размечтавшегося о наступлении у него «критических дней».
Врождённые дефекты внешности — особенно наглядны. Один из них — «заячья губа».
Похожее я недавно видел. У мальчонки, которому ухо отрезал. «Заячья губа»… И чего? С кем не бывает? Ничего не доказывает, генезис этого врождённого дефекта до конца не прояснён…
Ага. Только… Общая частота проявления дефекта: 1 на 2500 младенцев. А вот если у родителя уже есть такая штука, то вероятность рождения ребёнка с таким дефектом — 7 %.
Похоже, один из моих бурлаков — отец мальчишки, которого Сухан приколол на Аннушкином подворье. «Яблоко от яблони…» — русская народная мудрость. В патриархальном обществе даже ворьё — потомственное. «Как с дедов-прадедов повелось».
Я никак не мог переключиться с внутренней установки:
Как-то орать самому себе в пред-сонном состоянии: «Рота подъём!»… Но тут дыхание Сухана, спавшего рядом, изменилось. Он не шевельнулся, но глаза открылись и чуть блеснули в темноте, отражая звёздный свет.
— Сухан, услышал что-то необычное?
— Телеги скрипят. Встали. Люди… железом звякают. Сморкаются. Сюда идут.
Я уже сидел, оглядывая нашу поляну, чуть освещённую углями пары недогоревших костров. Народ спит, костровых и сторожей мы не оставляли. Да и чего сторожиться? Двадцать вёрст от города, на реке, места обжитые… Не дебри же! Ни лесного зверя, ни лесных татей здесь нет…
Сухан чуть повернул голову и тем же негромким безэмоциональным голосом продолжил повествование:
— Бурлаки поднялись. Железо разбирают. Говорят чего-то. Идут сюда низом. Таятся.
«Низом» — означает по пляжу. Мы сидим выше — на террасе речного берега. Сверху, из-за гребня речной долины, к нам, похоже, спускается ещё какая-то группа людей с железками. А среди бурлаков — предположительный участник ОПГ имени Толстого Очепа… Лесных татей здесь нет, но в природе наблюдается и другая разновидность этих… «кровососущих насекомых»: «тать клетный». Он же — «городовой»…
— Рота подъём! Тревога! Брони вздеть! Сброю разобрать! Костры вздуть! К бою!
Мгновение тишины, шорохов, ворочания и ворчания. Сонный и уже раздражённый голос Акима:
— Ванька, ирод, чего орёшь-то, оглашённый. Тока-тока заснул…
Я вытащил свою «зиппу», щёлкнул колёсиком и поднял огнемёт над головой. Голубенький факел осветил поляну, ослепил начавших ворочаться моих людей.
Ну, виноват — кретин. Работать канделябром в условиях, приближающихся к боевым… Я же не знал! Что они уже настолько приблизились.
Изобразить и озвучить внезапного проверяльщика из штаба округа или ещё какую сволочь — не успел. Краем глаза увидел что-то летящее в мою сторону со стороны пляжа, пригнулся… Кажется, это был нож.
Реакция у меня сработала… совершенно идиотская. Я запулил в ответ то, что в руках было. Свою глупость я понял немедленно после броска. Но… а… а оно уже улетело.
Зажигалка перевернулась пару раз в воздухе, шмякнулась боком на песок. Огонёк на мгновение потух, потом резко подскочил, освещая группу наших бурлаков.
Они уже почти все зашли в воду на мелководье. Здесь, шагах в десяти от берега, стояла наша барка. С женщинами, детьми, барочником и его помощником. И всем нашим закупленным в Смоленске барахлом. И сотнями гривен серебра, которые я отложил для окончательной оплаты по проекту «Зимний хлеб». И «Русской Палеёй», которую я не успел дочитать. И… Вот же гады! Моё отобрать хотят!