Что характерно: народ мгновенно понял и рассосался. Только что было четверо заказчиков — нету уже.
До людей — дошло, до пацана — нет.
— Ты… сын боярский новолепленный… кузница в его кузне бить…?! А-ай! Ы-ы-ы!
Да, сдвоенный удар по почкам со спины ребром ладони — это больно.
— Мне тебя бить… жалко. Но если это уменьшит меру глупости в твоей голове — буду бить каждый день с утра до вечера.
— Ы-ых. У тя другого кузнеца нет! Я сдохну — без мастера останешься! Уж тогда-то запоёшь…ля.
— Ты так и не понял. Ты думаешь — ты на меня работаешь? Пашешь, надрываешься? А это я тебе дал. Дал место, материалы, людей. Чтобы ты себя сделал. Сделал из себя мастера. Ты думаешь — мне вот эти серпы да косы нужны? За дурня-то меня не держи. Мне особенный кузнец нужен. Железки эти молотить я, вон, Фофаню поставлю. Что, Прокуй, серп целый, без зазубрин — выше ты прыгнуть не можешь? Не хочешь, не смеешь?
— Я те про то, что ты с города дерьмо привёз, а ты про «куда допрыгну»… М-м-м-х… ё-ё-й…
— А мне про другое — не интересно. Мне все кузнецы смоленские — плюнуть и растереть. Мне из всех кузнецов на свете — только ты, Прокуёвище, интересен. Пока ещё. Поэтому я тебя и в кузню пустил, поэтому и вожусь… как с писанной торбой. Что разглядел — «дерьмо» — я рад. Вот этим «навозом» по всей Святой Руси торг ведут. Сделай лучше. «Мы — потомственные кузнецы! Мы — куём!» — помнишь, как хвастал? Дерьмо куёте! Потомственно.
Тут в дверь влетело белое. И повисло у меня на шее:
— Ваня, Ваня, Ванечка!… не бей его! не трожь его…! не надо, охолони малость… давай водички холодной… давай на скамеечку присядем — ножки вытянем… сам же говорил — в ногах правды нет… сейчас вот из ковшика, глоточек, Ванечка, и ещё один… за батюшку, за матушку…
— Тю, блин, Любава. Да не лезь ты мне в лицо ковшом! Отстань, я ж не бешеный! Ты ему лучше воды дай. Да что ты ко мне… Я что, такой страшный?!
— Ага. Очень. Ты когда злишься… у тебя лицо каменеет. Только верхняя губа так… дёрг-дёрг. Зубы острые, белые… Как у ощерившегося волка. И глаза… цвет как-то… жёлтые становятся.
Да, хреново. Завёлся и не заметил как. А Прокуя я хорошо приложил. Хамеешь, Иван Юрьевич. В боярина врастаешь, «столбонутым» становишься.
Хорошо, что дрын свой не развернул — потолок в кузне низкий. Мог и вправду… без кузнеца остаться. Организм растёт, сил прибавляется, а понятия… Надо снова восстанавливать систему тренировок, бегать-прыгать-трахаться чаще. Уставать физически. А не только морально. Иначе — убью и не замечу.
Любава увела побитого Прокуя, заказчики испарились сами, подмастерье с мальчишкой-поддувалом прибрались в кузне и уже собрались уходить, когда я вспомнил за чем приходил:
— Эй, парень. Мне нужно одну штучку прогреть. Вот эту. Горн ещё тёплый? Ну-ка сгреби-ка уголья.
Толстый мальчишка, который работал мехами загоняя воздух в горн, испуганно смотрел, как я вытащил из кошёлки завёрнутую в мокрую тряпку свою оплывшую и деформированную… супницу для хряка. И, обмотав руки мокрым тряпьём, всунул её к задней стенке горна.
— Теперь подкинь туда угля. По чуть-чуть. Будешь подымать жар до… до обеда. Потом держать жар как для белого каления. Держать… до ужина. Потом потихоньку пусть остывает. Чтобы остыло не раньше завтрашнего утра. Понял?
Толстячок глупо похлопал коровьими ресницами. Наверняка не получиться — температурный режим выдержан не будет. Термометр я спрогрессировал, а часы — нет. Надо быстренько чего-нибудь изобрести. Вроде бы, проблем быть не должно — шестерёнки на «Святой Руси» делают. А почему часы не делают? — А фиг его знает… «душа не принимает»?
В конюшне мой «батюшка родненький» вправлял мозги своему конюху-управителю. Тот стоял весь красный, нервно гонял желваки, но почтительно кланялся и со всем соглашался:
— Да, господине, дурак, господине, виноват, господине…
Заметив мою ухмыляющуюся физиономию, не вытерпел и, наконец, взорвался:
— Да что ты мне мозг выносишь, Аким! Да она старая! Она тебе самому мало что не одногодка! У её уже мозгов совсем нет! Вот и закидывает ноги мало что не себе на спину! Её век вышел — резать пора!
Слова: «она закидывает ноги» не могли пройти мимо моего сознания. Сразу захотелось узнать имя и принять участие в процессе… этого «закидывания». Я пригляделся: оба деда стояли возле выведенной из денника белой кобылы Акима. Обсуждению подвергалось именно это бедное животное. Жаль — мой проснувшийся интерес к закидыванию «её ног» — на кобыл не распространяется. Тем более — старых. Судя по зубам, она и в самом деле близка по возрасту к своему хозяину. В лошадиных, конечно, масштабах.
Аким, похоже, был готов согласиться с предложением старшего конюха, но его взбесила связка: «одногодка» — «мозгов нет». Поскольку и сам конюх был ему сверстником, то Аким не мог апеллировать к возрасту — просто перешёл на личности. Самого слуги, его папы, мамы и прочих предков.
Наконец он выдохся, вырвав из рук слуги его шапку, вытер несколько заплёванные губы, подбородок и грудь своего домашнего кафтана и обернулся ко мне.
— А ты чего стоишь-смотришь-скалишься?! Чего припёрся-то? Вечно ты не ко времени! Тут, вишь, кобыла моя заболела, а ты с хренью всякой… Чего надобно?!
День какой-то… не мой. Все сразу на меня кидаются, слово ласкового не услышишь. Ну, алаверды вам:
— Здрав будь, Аким Рябиныч! Исполать тебе, батюшка! Истретить и исчетверить! Только встало над Угрою солнце ясное, только закурчавились овсы зелёные да льны голубые, а уж затуманила мне очи ясные — заботушка несказанная: хорошо ли почивал-то родитель мой, по добру ли ночевал драгоценнейший?
Аким несколько мгновений в бешенстве смотрел на меня молча, сосредоточенно исполняя вдумчивые жевательные движения. Рушников в конюшне нет, поэтому он работает в виртуале: видно, что жуёт. А вот что жуёт — не видно.
Виртальный рушник жевался долго. Длинный, наверное, попался. Прожевал, сплюнул, успокоился. И внятно сообщил:
— Тебе, бестолковке лысой, не понять. Кобыла эта — от моих друзей дружинных подарок. Я её ещё стригунком взял. Все пути здешние, Рябиновские, с ней пройдены. А теперя вот — заболела, ноги закидывает, за бок себя цепляет. Вона — до крови разодрано. Всё. Старость пришла. Забить придётся. А там и мой черёд недалече.
Деда сносило в обобщения. Скорбеть о неизбежном… можно бесконечно. Поэтому вернёмся к конкретике. Я обошёл животное кругом и увидел — лошадиный бок был содран копытом до крови.
— А можно глянуть? Ну, как это она…
Я в лошадях… Нет, могу отличить репицу от храпа и крупа. Понимаю, что «храп» у лошадей не только звук, но и место. В Рябиновке все про мою лошадиную безграмотность знают, поэтому Аким только досадливо мотнул головой: толку не будет, но проведи кобылу.
Старший конюх, который тоже в курсе моей кобыло-непригодности, возмущённо поджал губы: ну совершенно же пустая трата времени! Боярич в конях — ни уха, ни рыла, а строит из себя…
Я особо не вслушивался в его обиженное бормотание. Лошадь провели по двору перед конюшней. То, что она выделывает задними ногами… Я и представить не мог, что есть такой аллюр.
Кобыла на ходу так сильно забрасывала заднюю левую конечность вперёд и вверх, что задевала копытом собственный бок. После короткой паузы, во время которой конечность оставалась неподвижной, нога с силой опускалась. Это происходило только с левой задней ногой. И не на каждом шаге, а через два на третий.
— И как же на ней ездить?
— То-то и оно, Ваня. Придётся резать да шкуру снимать.
Тяжкий вздох Акима подвёл черту под его длинным и эмоциональным спором со старшим конюхом.
— Народная мудрость гласит: «Семь раз зарежь — один раз освежуй»… Ой, что-то я не то сказал. Резать — не шить, торопиться не надо. А скажи-ка мне, любезнейший, где вы кобылку пасли последнее время?
Конюх, заводивший кобылу в стойло, досадливо передёрнул плечами.
— Где-где, где всех. Там вон, между березняком и речкой.