Народ начал расходиться: пока пепелище не остынет — разборка остатков откладывается.
Пока отпаивали валерьянкой «кузнечика», делали примочки «поддувальщику», потолковал с подмастерьем — мужик, вроде, толковый и разумный: рассказал, что из спешных заказов — «зависло».
Ну, естественно, Ольбег прибежал с горящими глазами — как оно всё так здорово горело! А он тут стоял, а там вдруг ка-ак пыхнет… А оттуда как — столб пламени… А с той стороны как рухнет…!
Любава подошла, чуть щёчкой к плечу прижалась, в глаза посмотрела, улыбнулась. И побежала Фофане на ожоги перевязки накладывать. Странно: дебил же последним на пожар пришёл, а всё ж где-то ухитрился обжечься.
Уже собирали и сортировали обгоревшие железяки, когда я добрался до своей «утятницы для свиноматки». Конечно, её раздавило при обрушении горна, но два куска в ладонь каждый — я нашёл. И пошёл к Акиму хвастать. Должна же у меня быть сегодня хоть какая-то радость!
— Вот. Поглядите-ка. Что скажите?
Аким взял в руки один из кусков моего фарфора, покрутил и раздражённо бросил на стол.
— Хрень какая-то. Камень белый. Лучше б ты насчёт новой кузни подумал.
Яков продолжал крутить свой кусок, внимательно приглядываясь, поворачивая к свету то — поверхностью, то — изломом. Тёр пальцем, стучал ногтем. Даже лизнул и на зуб попробовал. Потом подозрительно уставился на мою радостную физиономию.
— Помнишь, Аким, того перса, который от нас пытался на Припяти убежать? Ну, которому ты обе руки прострелил? Чашка у него было. Тоненькая — на просвет видать. Мы потом из неё ромейское вино пили, пока Рыжий Лука спьяну топором не разрубил.
— И чего?
— Разруб помнишь?
— Яков, ты охренел совсем! Сколько лет прошло! Я, что должен каждый битый за жизнь черепок — помнить?!
Яков продолжал внимательно разглядывать излом черепка, достал ножик, поскрёб, постучал-послушал.
— Ну что ты хрень всякую ковыряешь! Там настоящий фарфор был, из-за Степи, а здесь…
— Северный белый?
Чего? Не понял я. А вот Аким понял.
— Да уж. Точно не Южный селадон.
Ребята, а вы с кем тут разговариваете? «Селадон», сколько я помню, у французов — «пастушок, изнывающий от любви». В русской литературе — просто похотливый старый козёл из вида хомосапиенсов.
— Почему?
— Потому что белый.
Ну вот, я — спросил, Аким — ответил. Всё сразу стало понятно…
Так, загоняем молотилку на личную свалку по второму кругу. И забуриваемся глубже. Бурим-бурим… И находим.
В эту эпоху в ходу два типа фарфора. На юге Китая делают более древний зелёный фарфор. Зелень — от глазури. Смысл — сделать подобием столь любимого китайцами нефрита. Природного камня не хватает, вот и лепят заменители из глины.
Говорят, что у нефрита пять божественных свойств: мягкий блеск нефрита олицетворяет милосердие; прочность — умеренность и справедливость; не поддающаяся подделке структура камня — чистоту и честность; звук при ударе — символизировал мудрость; негибкость — мужество.
Фарфор — первая «китайская подделка»? Цвет — тот же, а вот «структура»… которая — «чистота и честность»…
В северном Китае на несколько веков позже стали делать привычный моему времени белый фарфор. Его Аким и вспоминает — «северный белый».
Но то, что я сделал — здесь вряд ли видели. Это «бисквит» — твёрдый фарфор без глазури.
Аким ошарашено замер, глядя на глубоко задумывавшегося Якова. Потянулся по привычке за рушничком, но, донеся до рта, отшвырнул в сторону:
— Ванька, ля! Убоище безволосое! Говори — где взял!
Ну вот! Настал миг моего торжества! Я скромно потупил очи и, едва не ковыряя носком сапога пол, смущённо признался:
— Да вот как-то…. сам сделал.
— (Аким) Итить-молотить… В три хвоста сатану с прозеленью…
— (Яков) Вот и я про то.
— (Я) Тут ещё подработать надо. На изломе неоднородность видна. Мало переминал. Шпату больше добавить. Для прозрачности. Надо с поливой поиграться. Роспись, само собой. Надо оба варианта пробовать: надглазурный и подглазурный. Печку… Из-за чего кузня-то сгорела? Я мальчишке на мехах велел жар подымать потихоньку. А он раскочегарил, да и задремал стоя…
— (Аким, со слезами в голосе) Яшенька! Да что ж ты его сразу не убил?! Прям в порубе. Экая ж напасть!
Я как-то… поперхнулся и обиделся. Дед пожалел, что меня в первый же день в Рябиновке — не убили. Я ему столько всякого добра…
— Кабы меня убили — не было бы у тебя, Аким Янович, и шапки боярской…
— Да нахрена шапка, когда голову оторвут?! Ты нас всех вот этой хренью под такое лихо…
— Кто ещё знает? (Яков крутит ножик в руках. И мне это как-то… тревожно).
— Кроме вас — никто. Я первый раз хотел… посудину испечь. Никто.
Что-то мне странно. С чего это они так… возбудились? Аким — ладно. Он вообще легко заводится. Но чтоб «Чёрный гридень» так… тревожился. Фарфор и фарфор. Китайцы делают, купцы возят. Хороший товар, деньго-ёмкий.
— Я думаю за полгода наладить нормальную выпечку. Красивые вещицы будут. И цены на них хорошие. А забот особых нет: посажу холопов, и будут лепить да обжигать. Купцы брать будут хорошо. С руками оторвут.
— Господи! Христос Вседержитель! Прости дурню грехи его вольные и невольные. Ибо не ведает он что творит, ибо по молодости и неразумению, а не по злоумышлению и сатанинскому наущению… Ты, головёнка лысая, цену на него знаешь? «Цены хорошие». Сколько?
— Ну… на торгу видел раз… в вес серебром.
— Ванечка, миленький, ну нельзя ж уж совсем остолопом быть! Вот уж точно: «видит, а не разумеют»! Сколько горн гончарный твоего этого… прости господи, даже и слова этого говорить не хочу… выпекать за раз будет? Сколько? По весу?
— Ну… не знаю… Ежели, к примеру, два десятка чашек. Они тонкие, лёгкие… Ну… фунт.
— Ваня, ты же умный! Ну посчитай! Выпечка — сутки. Каждый божий день у тебя шесть-восемь кунских гривен. В год с одной печки — две тысячи. А у нас Торопец, второй в княжестве город, после Смоленска, четыре сотни за год податей платит!
Я ещё пытался переварить услышанное, как-то понять их точку зрения, когда Яков немногословно уточнил:
— Оторвут. С руками. С волей, землёю, семьёю. С головою.
Стало понятно. И очень обидно. Я так старался, растирал, переминал…
Ведь такой хороший товар! Никому никакого вреда. Ну, может, китайцы какие пострадают. Хотя для тамошних мастеров здешний рынок… и не видать. Ведь по технологии можно, по экономике можно, а… нельзя.
— Ты, Ванюша, сходи-ка на пепелище, посмотри — может там ещё кусочки остались. А Яша это всё в муку размолотит и в нужник тайком кинет. Так, Яша? И не дай тебе бог, Ваня, про это… вспомнить.
Я уныло кивнул. Потом, весь измазавшийся в саже, перебирая куски развалившегося горна, клял себя разными нехорошими словами. И, от избытка чувств — коллег попандопулов. Забыл главный принцип любого общества: власть всегда стремиться забрать себе всё. Кроме прожиточного минимума. Потому что если взять и это, то властвовать не над кем будет.
Никакие регулярные доходы нормального человека не могут быть основанием богатства. Ибо законы будут изменены так, чтобы оставлять именно прожиточный минимум. Подоходный прогрессивный спрогрессируют, или таможенные как-нибудь… Нужно сначала поставить власть… в подходящую позицию. Дать ей по зубам. Хоть — демократическим обществом, хоть — советом нотаблей, хоть — волей божьей… Тогда, регулярно получая пинки, власть будет… некоторое время… сдерживаться.
Система сдержек и противовесов, баланс интересов… всё это работает, когда властителю регулярно «дают по морде». А здесь… Да, в Смоленске есть мощный епископ и мощное земство. Но бояре, купцы, ремесленники, духовенство… никто не будет спорить с князем за-ради чьего-то фарфора. Наоборот, скажут:
— Бери-бери, князь батюшка! Тебе от этой посудинки доход — нам в податях послабление.
Многие попаданцы пытаются добиться финансовых успехов, выбрасывая на свободный рынок средневековья свои инновации. Только «средневековье» здесь — есть, а «свободного рынка» — нет.