Он делает большой глоток, ставит чашку, опять проводит рукой по лицу, кладет ладонь на стол и растопыривает пальцы — белая широкая ладонь с узловатыми суставами и морщинистой кожей.
Эмили: Ты требуешь, чтобы дети вернулись?
Эдвард: Да.
Эмили: В таком случае ничего поправить нельзя.
Эдвард: Меня не интересует, что можно поправить, а что нет. Меня интересует только то, что правильно.
Эмили: Мне показалось, Эльса зовет.
Эдвард: Сиди. Я сам схожу посмотрю.
Он идет по комнатам в своем грубом поношенном халате, тяжелыми, неуклюжими шагами: топочущая тень, мрачное отчаяние, приговоренный к смерти за два часа до казни. (Все уж не так, как должно было бы быть, но он не жалуется. Ни бога, ни Эмили, ни обстоятельства винить не приходится. Епископ винит себя.) Он открывает дверь в комнату Эльсы. Она, точно вздувшийся кит, лежит на горе подушек, лицо истерзано, в пятнах, глаза вылезают из орбит, рот широко разинут.
Эдвард: Эльса, ты звала?
Эльса: Да.
Эдвард: Я могу чем-нибудь помочь?
Эльса: Здесь так темно.
Эдвард поднимает тумбочку, на которой горит керосиновая лампа, и ставит у самой кровати, так, чтобы фрекен Бергиус видела лампу и могла достать её рукой. Он склоняется к ней и вдыхает её смердящий смертельный ужас. Потом резко выходит из комнаты, оставив дверь приоткрытой. Больная тихонько, словно смирившись, скулит, с усилием поднимает правую руку и кладет ладонь на горячее светящееся стекло. (Ни один адвокат не захотел бы — ни устно, ни письменно — выступить в защиту фрекен Бергиус. Она отвратительна, она заживо гниет, это паразит, чудовище. Её роль скоро будет сыграна, и не имеет смысла расточать сострадание на столь неудачное изделие в великой мировой выпечке.)
Эмили в несвежей ночной рубашке сидит на кровати, плечи укутаны шалью, руки лежат на коленях; Эдвард Вергерус, стоя у окна, допивает бульон.
Эмили: Который теперь час? Мои часы остановились.
Эдвард: Почти половина пятого.
Эмили: Какая длинная ночь.
Эдвард: Тебе надо было бы постараться немного поспать.
Эмили: У меня болят ноги. Распухают и болят.
Супруги замолкают. Они недвижимы. Секунды и минуты ползут по комнате. Вот заключительный миг.
Эдвард: Я слышал, будто вселенная расширяется. Небесные тела на огромной скорости удаляются друг от друга. Вселенная взрывается, а мы существуем в самый момент взрыва.
Эмили молчит, смотрит на него.
Эдвард: «Понимать». Как злоупотребляют этим словом. Я понимаю. Я понимаю, что ты имеешь в виду. Я понимаю, каково тебе. Это лживое слово.
Эмили молчит, смотрит на него.
Эдвард: Ты говорила когда-то, что непрерывно меняла маски и в конце концов перестала понимать, кто же ты есть на самом деле. (Пауза.) У меня лишь одна маска. Но она прикипела к моей плоти, если я попытаюсь содрать её...
Эмили молчит, смотрит на него.
Эдвард Вергерус садится на другой край кровати. Эмили поворачивается к нему спиной, но она по-прежнему неподвижна, точно замерла в гнетущем ожидании.
Эдвард: Я всегда думал, что нравлюсь людям. Я считал себя умным, терпимым, справедливым. Я даже не подозревал, что кто-нибудь сможет меня ненавидеть.
Эмили: Я не питаю к тебе ненависти.
Эдвард: Твой сын меня ненавидит.
Эмили: Это верно.
Эдвард: Я боюсь его.
Может быть, Александр задремал, может быть, он все ещё спит и видит сон. А может быть, просто смежил веки, и то, о чем будет рассказано, вовсе не фантазия и не сон, а произошло на самом деле. Когда он иногда — не слишком часто — вспоминает три переживания, выпавшие на его долю в ту ночь, он так и не может решить: то ли просто не придавать им никакого значения, то ли отнести случившееся к разряду событий, коренным образом повлиявших на его жизнь. Как бы то ни было, размышления эти отброшены, они не попадут на пленку, поэтому два других события предстанут перед нами в том виде, в каком они запечатлелись в сознании Александра.
Итак, спал ли он, дремал или просто сидел с закрытыми глазами — нам безразлично, он слышит слабый, словно бы крадущийся звук и открывает глаза. В дальнем конце комнаты приоткрылась дверь. На ручке двери покоится пугающе огромная ладонь, переходящая в чудовищное запястье, которое исчезает в широком рукаве из плотной темно-красной ткани. Из-за двери до Александра доносится мощное, спокойное дыхание. Он понимает, что там, во мраке коридора, скрывается великан. Александр цепенеет от ужаса, волосы на затылке встают дыбом, сердце остановилось, губы заледенели, лицо свело судорогой.
Дверь с тихим скрипом отворяется чуть пошире. Там колышется что-то красное, бесформенное, белая рука на ручке двери похожа на большое умирающее животное. Открывается ещё одна дверь, подрагивающее трепетное сияние без усилия переливается через порог и с журчащим смехом быстро взмывает к потолку. Из глубины мерцающего сияния выглядывает лицо, смеющееся девичье лицо, обрамленное рыжими волосами. Внезапно сияние гаснет, и лицо исчезает.
Александр: Ну всё, мне крышка. А?
Под потолком и из темных углов звенит легкий многоголосый смех. Белая рука описывает полукруг, колышется красное, бесформенное.
Александр: Кто стоит за дверью?
Голос: За дверью стоит бог.
Александр: А ты не мог бы войти?
Голос: Ни одному живому существу не дозволено узреть лицо бога.
Александр: Что тебе от меня нужно?
Голос: Я просто хотел доказать, что я существую.
Александр: Благодарю. Спасибо.
Голос: Для меня ты всего лишь крошечная, ничтожная пылинка. Ты об этом знал?
Александр: Нет.
Голос: Кстати, ты очень дурно обращаешься со своими сестрами и с родителями, дерзишь учителям, и у тебя бывают гадкие мысли. Собственно говоря, я сам не понимаю, почему позволяю тебе жить, Александр!
Александр: Да?
Голос: Свят! Александр!
Александр: Что?
Голос: Свят! Кошка на мышку, мышка на веревку, веревка на мясника и так далее. Понимаешь, что я имею в виду?
Александр: Кажется, нет.
Голос: Бог есть мир, и мир есть бог. Только и всего.
Александр: Прошу меня простить, но, если это так, как ты говоришь, значит, я тоже бог.
Голос: Ты вовсе не бог, ты всего лишь тщеславное дерьмецо.
Александр: Я утверждаю, что я не более тщеславен, чем бог. И буду очень признателен, если бог докажет мне противоположное.
Голос: Любовь! Александр!
Александр: Какая любовь?
Голос: Я говорю о Моей Любви. Любви бога. Любви бога к людям. (Пауза.) Ну?
Александр: Да, об этой любви я наслышан.
Голос: Бывает ли что-нибудь больше Любви?
Александр: Наверное, только член Его Высокопреподобия Епископа, больше я ничего придумать не могу, потому что мне всего десять лет и опыт у меня невелик.
Голос: Ответ правильный, но довольно дерзкий. Может, ты хочешь, чтобы я совершил чудо?
Александр: А что ты умеешь?
Голос: Я всемогущ. Ты забыл?
Александр: Не забыл, но не верю, потому что ты сам только и делаешь, что болтаешь о своем всемогуществе. Если бы ты действительно был всемогущим, это и так было бы ясно, и ни тебе, ни Епископу не приходилось бы каждое воскресенье доказывать это твое всемогущество.