— Нет, правда, Витя? — настаивала она.
Он стряхивал в металлический коробок пепел от папиросы, взглядывал иронически. Протягивал руку. Она пересаживалась от него подальше в угол, закрывалась журналом. Он садился рядом, делал вид, что будет сейчас щекотать. Тыкал пальцем в подмышки — она отбивалась, визжала, колотила его отчаянно по плечам, пока он не прижимал ее к себе, не принимался нацеловывать жадно в вырез пеньюара…
Перед тем как лечь с ним этой ночью, она подмылась в вагонном нужнике. Сидела на фаянсовом сиденье, озиралась по сторонам: до чего шикарно, красиво! Зеркала по стенам, махровые полотенца на полочке. Не пахнет ни капельки.
Замерла, войдя в купе: нагой Витя возился, согнувшись на диванчике, у себя между ног.
Она отвернулась, зардевшись.
— Да будет тебе, — окликнул он ее. — Глянь, Фейга…
Это было настолько уморительно — она прыснула, прикрывая рот.
С восставшей его плоти в зарослях волос свешивался розовый мешочек. Наподобие колпачка балаганного Петрушки.
— Что это? — вырвалось у нее. — Витя!
— Что, что, — продолжал он натягивать мешочек. — Французский гандон, не видишь? У провизора Вайсмана намедни купил. Ну, чтоб это самое… Эй, чего ты?..
У нее не хватило сил дослушать до конца. Опрокинулась на спинку дивана, хохотала как ненормальная.
— Кончай, Фейга! — сердился он, ковыляя к ней с розовым мешочком на уде. — Мировая же вещь. С мылом помыть, просушить — и по новой пользуйся.
— Ой, не могу! Мамочки!..
Отвернувшись к стенке, она сотрясалась в безудержном смехе.
Во время стоянки в Гайсине Витя побежал на почту. Вернулся встревоженный, с телеграммой в руке.
— Собирайся, в Одессу мы не едем!
— Как не едем?
Ей показалось, что она ослышалась.
— После объясню, — торопил он ее. — Давай, давай, поезд отходит!
Они побросали вещи на шаткий настил перрона, поплелись, нагруженные, мимо двигавшегося состава к беленой избе с вывеской «ВОКЗАЛЪ».
Внутри было не протолкнуться. На лавках, на полу вдоль стен — мужики, бабы, плачущие дети. Мешки, ведра, плетеные корзины. К кассе не пробиться: тащат друг дружку от решетчатого окошка за кушаки, за волосы, сквернословят, дерутся.
Витя оставил ее сторожить вещи, пошел искать начальника. Вернулся нескоро.
— Обратного поезда нынче не будет. Поедем переночевать где-нибудь. Билеты я достал.
На расшатанной бричке они добрались до лучшей в Гайсине, как уверял полупьяный возница, гостиницы «Версаль». Не спали до рассвета, отданные на растерзание полчищам гостиничных клопов, сполна отыгравшихся на свежих постояльцах за вынужденный пост. Разбитые, невыспавшиеся, тряслись на другой день в пассажирском поезде, идущем на север. Сидели, стиснутые соседями, на жесткой скамье, роняли на плечи друг дружке тяжелые головы, пробуждались после очередной встряски.
В забитом до отказа вагоне второго класса курили, пили водку, вели разговоры. О войне, будь она неладна, об эпидемии холеры, водочной монопольке, ценах на хлеб. Молодуха на верхней полке с побитым оспой лицом кормила грудью младенца, пьяный голос за перегородкой выводил нескладно под гармошку «Реве та стогне Днипр широкий».
Она смотрела с тоской в окно, думала о доме. Как там мамэле? Отец, сестренка?
Перед уходом из особняка мадам Рубинчик она оставила в комнате записку: «Передайте родителям. Я уезжаю с хорошим человеком, вернусь не скоро. У меня все хорошо. Фейга».
Жила в угаре, ничего вокруг не замечала — один только Витенька. Васильковые его глаза, улыбка. Скажи он ей: прыгнем вместе со скалы — не раздумывала бы ни минутки: хорошо, давай!
Ночью, утомленная его ласками, спросила ненароком:
— А вы на мне женитесь?
— Будет тебе выкать, — тащил он из портсигара папиросу. — Породнились чать»…
Закурил, пустил дымок в потолок.
— Революционеры, душенька моя, не женятся. Не до того. Каждый час на волосок от смерти…
Покосилась осторожно в его сторону.
Витя разговаривал с соседом по лавке, акцизным чиновником, ехавшим, как и они, в Минск.
— Катимся в тартарары, милостивый государь! — говорил тот, волнуясь. — С народом что творится, поглядите. Мужичье дворянские имения поджигает, в городах бедлам. Чуть что, стачка, забастовка. Заработок хозяин изволь прибавить, рабочий день сокращай. Содом и гоморра! А все смутьяны эти патлатые. Эсеры, анархисты, социалисты. Эти еще, из жидовской новой партии… запамятовал название…
— Бундовцы, — подсказал Виктор.
— Во-во! Мало, доложу вам, русские люди кровушку этому чертову племени пущали. Мало! Хапают где плохо лежит, спаивают поголовно Россию. Где шинок, там непременно жид, концессия выгодная — опять же пейсатый. Бесовская нация, прости господи…