Выбрать главу

Гайавата фотографирует

[В век подделок не имею я претензий на заслуги за попытку сделать то, что всем известно и несложно. Ведь любой в известной мере чуткий к ритму литератор сочинять часами мог бы в легком трепетном размере славных строк о Гайавате. Посему не стоит, право, обращать свое вниманье к форме маленькой поэмы, к заключенным в ней созвучьям — пусть читатель беспристрастный судит непредубежденно только поднятую тему.]

С плеч могучих Гайавата Фотокамеру из бука, Полированного бука Снял и сей же час составил; Упакована в футляре, Плотно камера лежала, Но раздвинул он шарниры, Сдвинул стержни и шарниры Так, что ромбы и квадраты Получились, словно в книгах, Книгах мудрого Евклида. На треногу все воздвиг он — Заползал под темный полог — Простирал он к небу руки — Восклицал: «Не шевелитесь!» — Сверхъестественное действо! Вся семья пред ним предстала. Все по очереди, чинно. Перед тем, как сняться, каждый Предлагал ему, как лучше, Как получше выбрать позу. Первым был отец семейства: Он у греческой колонны Пожелал расположиться, У стола хотел стоять он, У стола из палисандра. Он держал бы свиток крепко, Крепко левою рукою, В сюртуке другую спрятав (Так, как будто Бонапарт он), Простирал бы взгляд в пространство, Взгляд унылый дикой утки, Побежденной злою бурей. Героическая поза!
Только зря — не вышел снимок, Ибо он пошевелился, Ибо он не мог иначе. Вслед за ним его супруга Перед камерой предстала, Разодетая в брильянты И в атлас, в таком наряде Краше, чем императрица. Грациозно боком села, Вся исполнена жеманства И с огромнейшим букетом, Большим, чем кочан капусты. Так она, готовясь к съемке, Все болтала и болтала, Как мартышки в чаще леса: «Так ли я сижу, мой милый?», И «Хорош ли выйдет профиль?», «Не держать ли мне букетик Чуть повыше, чуть пониже?»
Фотография не вышла. Следом старший сын — блестящий, Славный Кембриджа питомец, Он хотел бы, чтобы образ Эстетически стремился В самый центр, к его булавке, К золотой его булавке. Он из книг усвоил это Джона Рескина, который «Современных живописцев», «Семь столпов архитектуры» Написал и много прочих; Но, возможно, он не понял Смысла авторских суждений. Как бы ни было, однако Неудачным вышло фото.
Вслед за ним его сестрица С пожеланьем очень скромным, Чтоб на фото воплотился Взгляд ее «прелестно-кроткий». «Кротость», так она решила, В том, что левым глазом смотришь Влево искоса с прищуром, Правый глаз потупив долу И кривой улыбкой скрасив. Но, когда она просила, Не ответил Гайавата, Словно он ее не слышал. Лишь когда она взмолилась, Улыбнулся как-то странно, «Все равно», — сказал он хрипло И умолк, кусая губы. В этом не было ошибки — Фотография не вышла. То же с сестрами другими. Самый младший сын последним Перед камерой явился. Был настолько он взъерошен, Круглолиц и непоседлив, Куртка так покрыта пылью, Прозван сестрами своими Был настолько он обидно — Джонни-Папенькин сыночек Или Джекки-Недомерок, Что на фото, как ни странно, По сравнению с другими Получился он неплохо, Пусть хотя бы и отчасти.
Напоследок Гайавата Всю семью собрал толпою («Группой» — так сказать неверно), И отличный сделал снимок, На котором наконец-то Вся родня удачно вышла. Каждый был самим собою. А затем они ругались, Невоздержанно ругались, Так как снимок был ужасен, Как в каком-то сне кошмарном. «Что за жуткие гримасы, Очень глупые и злые — Так любой нас сразу примет (Тот, который нас не знает) За людей весьма противных» (Так, наверно, Гайавата Размышлял не без причины.) Все кричали раздраженно, Громко, зло — так воют ночью Псы бездомные, и кошки Так визжат в безумном хоре. И тогда его терпенье, Прирожденное терпенье Вдруг ушло необъяснимо, А за ним и Гайавата Всю компанию покинул, Но покинул не бесстрастно, Со спокойным, сильным чувством, Чувством фотоживописца, А покинул в нетерпенье, В чрезвычайном нетерпенье, Выразительно заметив, Что не вынесет он дольше, Неприятнейшую сцену. Наспех он собрал коробки, Наспех их увез носильщик, На тележку погрузив их, Наспех взял билет и сел он, Сел на самый скорый поезд. Так уехал Гайавата.