Вздыхает он и чуть не плачет.
Она усмешку злую прячет,
А он как пламенем охвачен:
«Да что мне «блеск»? — и он поведал:
Я б досыта всего отведал:
Там чаем — чай, обед — обедом».
«Так в чем преграда? — Ну ж, не трусь.
Путь к знаньям дерзостен, боюсь,
Ведь люди — люди, гусь лишь гусь».
Он простонал взамен речей,
И мысль уйти, да поскорей,
Сменилась: «Что б ответить ей?!»
«На ужин! — и хохочет зло, —
Чтоб улыбаться за столом,
Упившись пенистым вином!»
«Скажите, есть ли униженье
Для благородного творенья
Найти и в супе утешенье?»
«Вам пирожка иль что послаще?
Манеры ваши столь изящны
И так — без снеди преходящей!»
«Но благородство человека
Не в том, что он в теченье века
Не съел ни ростбифа, ни хека!»
Ее глаза сверкнули строго:
«Лишь подлый люд, а вас тут много,
Шутить способен так убого!
Коптите небо для утех
И землю топчите — вот смех —
Они не ваши, а для всех!
Мы делим их, хоть поневоле,
С народом диким, что на воле
На обезьян похожи боле».
«Теории плодят сомненья,
А ближний, я не исключенье,
Нам дан не ради осужденья».
Она разгневана, как волк,
А он шел в тьму наискосок
И тростью исследил песок.
Валькирией, средь страсти, бреда,
Она сражалась до победы,
Чтоб слово вымолвить последней.
Мечтая, словно ни о чем:
Сказала, созерцая шторм,
«Мы дарим больше, чем даем».
Ни «да», ни «нет» в ответ, но светел
Он стал, сказав: «Наш дар — лишь ветер», —
Он сам не знал, что он ответил.
«И есть тогда, — сказала так, —
Сердца, что могут биться в такт.
Что гонит вдаль их? Мир? Сквозняк?»
«Не мир, но Мысль, — он ей в ответ, —
Безбрежней моря в мире нет,
Ведь Знаний тьма — ведь Знанье свет».
Ее ответ упал сурово
На его голову свинцовым,
Огромным слитком полпудовым:
«Величье с Благом свет льют вечный
Но легкомыслен, опрометчив,
Кто каламбурит век беспечно.
А кто, куря, читает «Таймс»,
А в Рождество идет на фарс,
Преступным кажется для нас!»
«Ах, это правило подчас, —
Стеня, зардевшись и стыдясь,
Сказал, — сложней, чем преферанс».
Она спросила: «Отчего же?»
Свет мягкий ощутив на коже,
Воскликнул он: «Не знаю, боже!»
Волною золотой пшеницы
К монахам в окна свет стучится,
Природный цвет дав рдевшим лицам.
Взгрустнув, что он краснел, ославясь,
Сказала горько: «Нам на радость,
Величье побеждает слабость».
«Ах, истина, ты хуже бремени, —
Сказал, — ты так несвоевременна,
Не лезешь в лоб, тяжка для темени».
И покрасневши в первый раз
Сказала хладно, напоказ:
«Она тяжка, но не для вас».
Она опять взглянула строго.
И он взмолился: «Ради бога!»
Она смягчилась хоть немного:
«Ведь эта мысль, — хоть вы с трудом
С ней миритесь, — ваш мозг умом
Вдруг осветила, скрывшись в нем.
Лишь тот, кто плакал, тосковал,
Вместить способен идеал,
Что высшим Знаньем осиян.
Как цепь, что все соединяет,
Как колесо, что поднимает,
Нас Мысль Познаньем озаряет».
На этом он расстался с ней.
Никто из них не шел быстрей.
А он казался все мрачней.
Второй голос
Изъели волны брег в мочало,
Она прелестно поучала,
А он молил, как и сначала.
Она смягчала «сладкий» тон,
И монолог был оживлен,
Как трутень неуклюж был он.
«Из мела не удастся нам
Сыр получить», — слова к словам
Аккомпанируют шагам.
Но голос звучен был, бесспорно,
Она спросила вдруг: «Который?» —
То высший миг был разговора.
В тупик поставивший ответ
С пещерным эхом слившись, след
Утратил в волнах — без примет.
Он сам не знал, что отвечал ей,
Как лук, стреляющий случайно,
Но мимо слуха — от отчаянья.
Ответа ей его — не надо,
С опущенным свинцовым взглядом,
Шла, словно нет его с ней рядом —
И били больно, как кулак,
Ее вопросы «Что?» и «Как?»
И силлогизмов дикий мрак.
Когда ж, устав зря, бестолково,
Просил он объяснить два слова,
Она все повторила снова.
Пренебрегая явно Смыслом,
Сказал он, ведь, вскипая, кисли —
В агонии ужасной — мысли: