Конечно, двери охраняются, но болезнь стремительно проникает сквозь запертые двери. Среди придворных уже больны 50 человек, а 10 умерли. Дежурить у постели умирающего решаются только самоотверженные дочери бывшего Бьенэме, которых он называет не иначе как Тряпка, Дешевка и Свинья. Есть еще четвертая дочь, прозванная отцом Пустышкой, она день и ночь молится в монастыре о его здоровье.
Эти бедняжки никогда не знали, что такое отцовская ласка. Они имели только одно право: ежедневно в 6 часов вечера присутствовать на церемонии снятия королевских сапог. Впрочем, в это время августейший отец мог поцеловать их в лоб и отправить обратно, в их комнаты, где принцессы занимались вышиванием, молились, вероятно, то мирились, то ссорились и ждали как величайшей милости, когда король соизволит в минуту свободного времени перед охотой забежать к ним, чтобы наскоро выпить чашечку кофе, который они специально для него приготовили. Их отец даже не задумывался, что только здесь мог бы найти милосердие и любовь, столь редкие как тогда, так и сейчас. Только женщины, подобные этим несчастным принцессам, могли сохранять присутствие духа, дорогие сердцу воспоминания и нежность посреди бушующего моря ненависти, когда становится непонятно, где верх и где низ, где право и где лево.
А в это время перед покоями умирающего короля разгораются страсти. Придворные все более склоняются к мнению, что короля следует соборовать, и даже отправляют было в опочивальню архиепископа Бомона, но того по дороге перехватывает Ришелье, умоляя «не убивать короля напоминанием о примирении с Богом». Как дико звучат подобные слова в устах священнослужителя! Когда же кюре осмелился сказать, что в подобной ситуации не оказались бы лишними Святые Дары, то сын Ришелье заявил, что «немедленно вышвырнет его в окно, если он услышит еще раз нечто подобное».
Вся эта сцена красноречиво свидетельствует о той пропасти, в которую мощный и влиятельный прежде католицизм загнал себя сам. Теперь уже никто из придворных не станет стоять на снегу под окном владыки церкви, вымаливая прощение за прегрешения; напротив, именно эти придворные и решают судьбы страны, вернее, даже не страны, поскольку огромная единая галактика распалась на автономные созвездия, связь между которыми осуществляется очаровательными дамами, чьи длинные шлейфы напоминают хвосты комет и у которых всегда найдется нежный взгляд для одного созвездия и томный вздох для другого. А над всем этим спектаклем, проходящим под аккомпанемент механической молитвы, царит бледный призрак смерти, который, если бы мог хоть что-нибудь сказать, то напомнил бы давно забытую в Версале истину: «Суета сует и всяческая суета!».
Смерть всегда была для людей неистребимым ужасом, который, не спрашивая ничьего согласия, врывается в столь уютный мирок, где человек порой бывает счастлив, но чаще постоянно чем-то недоволен и то и дело жалуется на судьбу. Когда смерть приходит, то перед глазами разверзается бездна, и здесь не существует слов «может быть», и язычник может только оплакивать свою несчастную, уходящую в неведомые дали душу, тогда как христианин уверен, что она идет на суд Бога. Это момент истины, когда уже ничего не изменить, потому что все, что ты совершил за жизнь, останется с тобой навсегда, вечно.
Что касается Людовика XV, то он, подобно всем людям благородного происхождения, презирал смерть, но все же в глубине души боялся ее до дрожи. Конечно, вряд ли кто из знати смог бы с непоколебимой уверенностью, как герцог Орлеанский, дед знаменитого Эгалите, пребывать в искренней убежденности, что смерти вообще не существует: этот человек был редким исключением. Но Людовик XV строго запретил говорить с ним о смерти вообще. Он избегал даже смотреть в сторону кладбищ или надгробных памятников.
Он делал вид, будто смерти не существует, в странной надежде, что она не заметит его… Но иногда на короля находило нечто, и тогда он внезапно приказывал остановить свой экипаж неподалеку от кладбища и посылал узнать, сколько человек за сегодняшний день было похоронено. Когда подобные странности случались в присутствии мадам Помпадур, бедняжка едва не падала в обморок: ей делалось дурно.
Известен также случай, как король, отправлявшийся на охоту, встретил крестьянина, несшего на спине гроб. Людовик немедленно остановил коня, чтобы поинтересоваться, для кого предназначается гроб. «Для вашего раба и брата во Христе, – ответил крестьянин, – Ваше Величество как раз проезжали мимо участка, на котором он всю жизнь трудился». – «И отчего же он умер?» – поинтересовался король. «От голода», – последовал ответ. Самодержцу ничего не оставалось, как пришпорить коня. В наши дни ему бы сказали: «Не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по тебе». Смерть не разбирает сословий, ей не мешают ни церемониалы, ни роскошные покои, ни надежная стража. Химерический сон закончился, как театральное представление, а впереди остается только пустота, где властвует ухмыляющийся призрак, не удосуживающийся сообщить, что там – ад или чистилище.
Самое время вспомнить, что же ты сделал хорошего и доброго, кто станет тебя вспоминать. Может быть, ты встретишь души тех погибших на полях сражений только из-за того, что твоя фаворитка обиделась на очередного сильного мира сего? Не правда ли, вся прошедшая жизнь кажется глупой ошибкой, ибо «ты совершил столько зла, сколько было в твоих силах». Впрочем, все эти ужасы касаются не только все еще царствующего Людовика XV, но и любого человека, символа вечности, который трудится каждый день на своем месте или, наоборот, ничего не делает. Бедный человек, запертый во времени, как в тюрьме: все его дела ничего не стоят перед лицом вечности, если он забывает о духе, единственно великом и бессмертном, а потому не боящемся забвения.
Людовик XV еще 30 лет назад, получив прозвище Бьенэме, вряд ли смог бы хоть что-то упорядочить в путанице, охватившей всю страну, но, по крайней мере, еще тлела надежда, что монарх не уподобится бревну, несущемуся в океане. «Что я сделал, чтобы заслужить такую любовь?» – удивленно вопрошал тогда король Франции. Ничего, он дал надежду. Теперь же он в отчаянии задавал вопрос: «Что я сделал, чтобы заслужить такую ненависть?», и ответ был немного короче первого: «Ничего».
Король мог бы возразить, что именно так и живут миллионы прочих людей, отдаваясь воле волн жизненного моря и наивно полагая, будто впереди их ждет какая-то цель. Но нет, король – существо иного порядка, ибо его жизнь находится под пристальным вниманием общества, которое не простит ему потворства очередной фаворитке или содержания его Оленьего парка со столами, уходящими под пол и появляющимися уже заполненными яствами.
И вот 4 мая 1774 года придворные отметили с живым интересом, что графиня Дюбарри вышла из королевских покоев сильно расстроенная. Отсюда следовал вывод, что король находится при смерти. И верно: Дюбарри, вся в слезах, обошла свои покои, мысленно прощаясь с роскошью, которая окружала ее долгие годы, и собирая вещи, чтобы покинуть дворец навсегда.
В эту же ночь к Людовику XV по его просьбе прибыл аббат Мудон, который причастил и за 17 минут исповедовал умирающего. На следующий день Дюбарри, заливаясь слезами, села в фаэтон, заботливо предоставленный ей д’Эгийоном, который все еще надеялся на продолжение своей игры, и исчезла, чтобы появиться в королевском дворце случайно через много лет на ночном концерте в парке, устроенном Марией Антуанеттой.
Как же тогда бывшая чародейка, злая волшебница, давно утратившая свои чары, напугала всех этих легких райских птичек, которые, едва увидев ее черное домино, испуганно замолкли! Хотя можно ли обвинять во всех смертных грехах одну Дюбарри, которая была дочерью неизвестного отца и родилась в нищете, потом занималась проституцией и волей случая вознеслась столь высоко?
Думается, она искупила свои грехи, плача и вымаливая себе прощение на эшафоте. Ее головка тоже скатилась из-под ножа гильотины, и теперь вряд ли кто вспомнит ее, когда-то всеми проклинаемую.