Тут появился третий, седой и усталый человек, со вставными социальными зубами. Он курил «Беломор», захлебываясь дымом, в его туфлях не было шнурков, как и ремня на поясе.
– Лагерь, – прохрипел этот седой, – сытый, благоустроенный лагерь. Когда-то нас хотели превратить в животных, прежде чем умертвить, – так ради Бога, умереть мы всегда успеем. Местные же тут ни при чем, просто первое, что всплывает в нас в незнакомой среде, – это лагерная психология. Так уж привыкли, так уж нас воспитала Система. Нормальное, человеческое вытравливается очень быстро, а главное – само по себе. Стоит лишь немного надавить, и все выскочит наружу, как гной из чирья. Знаешь, и ехать-то, по большому счету, бессмысленно, ведь дальше души не уедешь и дальше смерти не соврешь…
– У-уу-ууу!! – страшно завыл писатель, задрав голову к небу, – у-у-уу! Рассыпьтесь, призраки! Разве не место вам в аду? Разве вас можно исцелить? Что вы меня кружите, что вы меня водите? Останусь на месте и буду лежать в грязи, чтобы не даться вам, опрокинете меня, но разъять не сумеете… Что поднимаете против меня железную молотилку, куда засыплете вы свой урожай?..
Так он кричал, стоя посреди пустой улицы, и размахивал руками, словно ветряная мельница, задевая, как ему казалось, прохожих. Кошки ахали.
– Какие-то свиные рыла вместо лиц, свиные рыла вместо лиц! – горячо восклицал писатель, затем упал, прижался волосатой щекой к мокрому булыжнику и пополз прочь от кошмара.
– Во как мужика корчит, – с уважением произнес кто-то у него над ухом по-русски, затем ловкие руки бережно прошлись по карманам, и писатель окончательно потерял сознание.
Когда, и где, и как он пришел в себя, неизвестно. Стояла глубокая ночь, рядом грохотала железная дорога, сыпало мелкой и противной моросью. «Разве я умер?» – с надеждой подумал писатель, но живые мысли его, наскакивая одна на другую, уже неслись чудовищным галопом: где я? что со мной? с кем мы были? – и картины одна хуже другой принялись выплясывать в его пылающем уме. «Жил, как прыщ на щеке, – удрученно проворчал, созерцая эти картины, внутренний судия. – Выдавить было некому».
– Пить! – вдруг стукнуло в голове, как камнем в окошко, и виски посыпались мелкими стеклышками. – Пить хочу!
Внутри надулся пузырь и покатился кверху, плеснув на асфальт с таким звуком, как будто кого-то хлестнули по щеке. В ужасе отшатнувшись от сделанной им вонючей лужи, где копошились кусочки еды, писатель побежал вдоль по улице, отталкиваясь каблуками от равнодушной земли. На углу, сияя, как ангел, стоял автомат «Кока-Колы», залив булыжник нездешним белым полыханием.
– Ах ты, светлый! – крикнул ему писатель и ударил ногой в толстое стекло, за которым трусливо прятались холодные жестяные банки. – Ах ты, чистый!
Стекло треснуло, но не поддалось, тогда он принялся бить еще и еще, ругался, разгонялся, прыгал и снова бил до тех пор, покуда из автомата не вырвалось с шипением приземистое, похожее на клубок ангорской шерсти существо неопределенного цвета, – вырвалось и стало кружить, тяжело подскакивая. «Ничего себе паранойя, – смущенно признался писатель и метнулся прочь, бурча под нос скороговоркой, – подумаешь, русский человек сходит с ума на чужой земле, эка невидаль». Существо устремилось следом прытко и весело, бежало и приговаривало: «Ich bin, du bist, er ist…».
– Грамматика построена на широко известных герметических принципах, – молвил глухой голос из-под земли. – В частности, грамматически правильно поставленный вопрос содержит в себе до девяноста процентов грамматически правильного ответа. А искусство ставить вопросы издавна считается высшим из герметических искусств.
Писатель остановился, пораженный мудростью.
– Эй! – окликнуло его существо. – Чего застрял? Беги, давай, дальше. Я мерзну без движения.
– Ну уж нет, – твердо ответил писатель. – Ничего подобного. Я спросить хочу, я сейчас спрошу.
– Пошел ты, – сказало существо, сразу уменьшившись в размерах. – Зануда. Никто из вас не любит играть, – и исчезло.
– Спрошу, спрошу, спрошу, спрошу! – все твердил, стуча зубами, писатель. – Всю жизнь хотел спросить, да не у кого было. Хотя у кого же спрашивать-то, Господи, если грамматика построена на герметических принципах, и отвечаешь себе ты сам?..
– Солидное мнение, – подтвердил глухой голос из-под земли. – А ну, обернись-ка на секунду.
Улица напоминала длинный черный и влажный тоннель, уводящий в никуда, и в конце этого тоннеля, там, у трамвайной остановки, где особенно сгущалась чернота, полыхал ослепительный огонь. Этот огонь приближался со страшным вытьем, заполняя собой трубу тоннеля, а двигался он быстрее, чем писатель успевал о нем думать.