— Почему вы называете себя буковым деревом? — спросил я.
— Потому что я и есть буковое дерево, — негромко откликнулась она тем же грудным, мелодичным голосом.
— Но вы женщина! — возразил я.
— Вы так полагаете? Значит, я действительно похожа на женщину?
— На удивительно прекрасную женщину! Неужели вы сами этого не знаете?
— Я рада, что вы так думаете. Порой мне и правда кажется, что я женщина. Особенно сегодня — да, впрочем, и всегда, когда с моих волос капает дождь. В наших лесах есть древнее пророчество о том, что однажды все мы превратимся в мужчин и женщин и станем такими, как вы. А у вас об этом ничего не слышно? И потом, буду ли я счастлива, когда стану женщиной? Боюсь, что нет, ведь больше всего я ощущаю себя человеком именно в такие ночи. Но всё равно я очень, очень об этом мечтаю!
Она говорила, а я молча слушал, ибо её голос казался мне разрешением всех мелодий на свете.
— Вряд ли я смогу сказать вам, счастливы ли наши женщины, — произнёс я наконец. — К примеру, одна из моих знакомых всю жизнь чувствовала себя несчастной. Сам я тоже не раз мечтал о Волшебной стране, мечтал так же страстно, как вы сейчас мечтаете попасть в страну людей… Но ведь мы с вами ещё так молоды. Как знать, может быть, с возрастом люди становятся счастливее? Хотя я лично в этом сомневаюсь.
С этими словами я невольно вздохнул. Руки её всё так же обвивали меня, и она почувствовала мой вздох.
— А сколько вам лет? — спросила она.
— Двадцать один.
— Какой же ты ещё малыш! — засмеялась она и поцеловала меня душистым, медвяным поцелуем, в котором чувствовались все ветры и благоухания на свете. В её поцелуе была прохлада и верность, которые вмиг освежили и развеселили мне сердце. Я почувствовал, что уже не боюсь жуткого Ясеня.
— Чего хотел от меня этот противный Ясень? — спросил я.
— Не знаю. Должно быть, собирался закопать тебя под своими корнями. Но теперь, мальчик мой, он не посмеет тебя тронуть.
— Неужели все ясени такие злые?
— Ну, нет! Но почти все они страшно вредные и самолюбивые. Если пророчество и правда сбудется, людишки из них получатся довольно гадкие! А у здешнего Ясеня — хотя об этом почти никто не знает — всё нутро сгнило подчистую. В сердце его зияет пустота, которую он всё время старается чем–нибудь заполнить, да только не может. Вот, должно быть, зачем ты ему понадобился. Интересно, станет он когда–нибудь человеком или нет? Если да, то его, наверное, лучше сразу убить.
— Если бы вы знали, как я вам благодарен! Ведь это вы спасли меня от него.
— Больше я не подпущу его к тебе. Но в лесу есть и другие существа вроде меня, от которых я, увы, не в силах тебя спасти. Если кто–то из них покажется тебе особенно прекрасным, держись от него подальше.
— Почему?
— Больше я ничего не могу тебе рассказать. Теперь главное — обвязать тебя моими волосами, и тогда Ясень не осмелится к тебе прикоснуться. Вот, отрежь себе одну из моих прядей. У вас, людей, всегда есть при себе что–нибудь острое.
Не размыкая рук, она встряхнула головой, и её длинные волосы заструились над моим лицом.
— Но я не могу остричь ваши чудные волосы! Жалко портить такую красоту!
— Жалко? — изумилась она. — Да они тут же вырастут снова! И потом, когда они ещё понадобятся? Может быть, уже никогда… По крайней мере, до тех пор, пока я не стану женщиной, — добавила она и вздохнула.
Она склонила надо мной прекрасную голову, и я, стараясь действовать как можно бережнее, отрезал ножом длинную прядь гладких тёмных волос. Когда я закончил, она содрогнулась и с облегчением вздохнула, как вздыхает человек после того, как его наконец отпускает острая боль, которую он мужественно терпел, ничем не выдавая своего страдания. Она взяла отрезанную прядь и обвязала её вокруг меня, напевая странную, причудливую песню. Разобрать её я не смог, но вот какими словами отразилась она в моей душе: