Лина ее утешала.
Она сама понять не могла, почему так все происходит: вроде всем хочется, чтобы вокруг хорошо было, никто никому зла не желает, все хотят, чтобы все было хорошо, только вот получается все наоборот. Мать ведь тоже хотела только хорошего, когда ее в интернат отдавала. В самом деле, что делать Лине в деревне, от которой осталось три десятка домов, а скоро будет еще меньше? А город был обещанием новой жизни. Разве мать думала, что в интернате такие гады, как Арнольд Петрович, будут? Разве она думала, что Лине в интернате будет тошно и скучно? Как лучше хотела. И водку, наверное, тоже придумали для веселья, а получилось наоборот — стали люди напиваться до скотского состояния и про детей своих забывать.
Учительница биологии Татьяна Сергеевна ничего не сказала, только подошла к парте, за которой сидела Лина, и тихонечко сжала ладонь девочки своей теплой ладошкой, словно показывала, что все она понимает и одобряет поведение Лины, что бы там ни произошло.
Так потихоньку эта история и забылась, если бы не мальчишки.
Была весна, и мальчишки играли в футбол на маленьком стадионе, что имелся при интернате. А накануне приходили плотники и делали скамейки около забора. Чтобы воспитанники интерната могли посидеть и поболеть за своих ребят. Тоже хотели, как лучше. Только кто-то из них по небрежности бросил долото прямо на траве. А Санька Лютиков из пятого «а» упал в борьбе за мяч с более сильным и массивным Генкой Коробовым из параллельного класса и напоролся на это долото, да так неудачно, что распахал себе бедро от колена до паха. Он выл от боли, катаясь по траве, все вокруг было в крови, визжали девчонки и детвора, а медсестра суматошно металась вокруг и не знала, что ей делать. Тут бес и вытолкнул Лину из ошеломленной и испуганной толпы. Она присела над Лютиковым, зажала рассеченную ногу, словно всю жизнь этим занималась, крикнула:
— Ленка! Нарви подорожника, он у ворот растет!
И пока подружка собирала подорожник, Лина зажимала рассечение и останавливала кровь, попутно отталкивая руку медсестры, которая все пыталась ей сунуть бинт, кусок ваты или — что еще хуже — пузырек с совершенно ненужным йодом.
А потом она окровавленными руками лепила на рану листки травы и все шептала непослушными дрожащими губами заговор от пореза:
— На море на Окияне, на острове на Буяне, лежит бел-горюч камень Алатырь, на том камне Алатыре сидит красная девица, швея мастерица, держит иглу булатную, вдевает нитку шелковую, рудожелтую, зашивает раны кровавые. Заговариваю раба Сашку Лютикова от порезу. Булат прочь отстань, а ты, кровь, течь перестань…
А медсестра сидела рядом в своем красивом тренировочном костюме и причитала, что Лютиков много крови теряет, что «скорую помощь» надо вызвать, только какая это «скорая помощь», если приезжает она через два часа! И медсестра все хватала Лину за руки и зло кричала ей: «Ты что делаешь, дура! Ты врач, да? Врач? Трава же грязная, грязная же трава!» А потом Лина убрала руки, и все увидели, что кровь больше не хлещет, хотя вокруг было — боже не приведи! — в деревенском хлеву так все выглядело, когда там поросенка резали. А физрук и повар, тот самый, с волосатыми руками, схватили Лютикова и потащили его в стационар для больных, а потом туда прошли врачи из все-таки приехавшей «скорой помощи». Лютикову спиртом протерли ногу, словно это не нога была, а колбаса на складе, а когда кровь смыли, то увидели только длинный и неровный белый шов от колена до паха. И врачи спросили Лютикова: «Болит?» — «Ничего у меня не болит!» — сказал Лютиков и свесил с кровати грязные ноги с размытыми следами крови на коже. У него и в самом деле ничего не болело, только покачивало его, уж слишком много крови из Санька вытекло.
Но все обошлось, а Лину начали расспрашивать врачи, но не слишком долго — все-таки работали они на «скорой помощи», поэтому им надо было спешить на очередной вызов. Они посмотрели место, где Лютиков напоролся на стамеску, покачали головами и заторопились к больному, у которого был сердечный приступ.
Вот тогда директриса Вера Ивановна и сказала во всеуслышание:
— Говорили же мне — ведьма!
И все в интернате стало иначе. Нет, девчонки и мальчишки не стали относиться к Лине плохо, но теперь они с ней общались как со взрослой — настороженно и беспокойно, словно своей уже не считали. Взрослые тоже на Лину посматривали опасливо — черт знает, что эта девчонка выкинуть может: одних на тот свет отправляет, других — с того света вытаскивает! Это они про Лютикова, врачи в областной больнице сказали, что после такой потери крови взрослый человек не выживает, а уж мальчишка — подавно. Только учительница биологии продолжала относиться к Лине с прежней ровной теплотой. Иногда — особенно в дни, когда вообще становилось невмоготу, подходила к ее парте и накрывала ладошку девочки своей теплой ладонью. И сразу Лине становилось теплее и спокойнее.