Я напоминаю об этом, чтобы все поверили: я тоже там был — направлялся на Тихий океан в качестве военного корреспондента. Я был в походной форме, но с бородой, поэтому, надеюсь, кое-кто меня запомнил. А те, кто втайне предавались игре в кости, должно быть, вспоминают обэ мне с тоской и нежностью: когда я добрался до Нью-Йорка, в кармане у меня осталось ровно пятнадцать центов. и мне пришлось занять пять долларов у очень любезного священника, некоего Джона Смита, и он тоже может подтвердить, что я плыл на "Куин Мэри". Если вам и этого мало, то сестра милосердия лейтенант Грейс Димишель из Вермонта фотографировала меня в Нью-йоркском порту.
Но в радостной суматохе той незабываемой минуты, когда лайнер вошел в гавань Нью-Йорка, когда тысячи солдат обнимались, кричали, плакали и смеялись, я потерял капрала Куку. Чего только я не делал, чтобы разыскать этого удивительного человека! Но он бесследно исчез, как сквозь землю провалился.
Я убежден, что его запомнили сотни людей, которые несчетное количество раз видели его на борту "Куин Мэри" между шестым и одиннадцатым июля тысяча девятьсот сорок пятого года.
Это светловолосый коренастый солдат среднего роста, но очень крепкого сложения; он широк в кости и весит не менее ста девяноста фунтов. Глаза у него зеленовато-серые, слезящиеся, и он прихрамывает на правую ногу. Зубы на редкость крепкие, крупные, квадратные и слегка выдаются вперед, но заметить это нелегко, ибо улыбается он очень редко. Я знаю, люди, как правило, не слишком наблюдательны, но тот, кто хоть раз видел капрала Куку, не мог не заметить его шрамы. Самый страшный — на голове: он тянется от левой брови к правому уху. Когда я увидел его впервые, мне сразу же вспомнилось убийство, потрясшее меня много лет назад, когда я был полицейским репортером: убийца орудовал топором. Должно быть, редкостный здоровяк, подумал я, глядя на капрала, если он после такого удара выжил и преспокойно расхаживает по земле. Подбородок и шея у него изборождены отметинами, какие остаются после ожогов. У него не хватает половины правого уха, тыльная сторона правой руки точно иссечена ножом и вся покрыта глубокими, побелевшими от времени рубцами. Казалось, когда-то целая толпа сговорилась зарубить этого человека ножами, кинжалами и саблями, но усилия их остались тщетными. Все его шрамы явно давнего происхождения, а ведь он на вид совсем еще молод — лет тридцати пяти, не больше.
Капрал этот пробудил во мне острое любопытство. Неужели никто из вас так его и не вспомнил? Он бродил по кораблю, мрачный и нелюдимый, всегда с сигаретой, которую докуривал до самого конца и выплевывал, только когда она обжигала ему губы. Не от дыма ли у него слезятся глаза? Он бродил с унылым видом, поглощенный какими-то невеселыми мыслями, и всегда забивался в какой-нибудь темный угол или под лестницу. Я пробовал расспрашивать о нем на палубах, но ничего не добился — в ту пору все только и говорили, что об офицере, поразительно похожем на киноактера Спенсера Трейси. Но в конце концов я все узнал сам.
Спиртное тоже было под запретом на военных судах. Меня об этом предупредили заранее, и я позаботился тайком протащить на "Куин Мэри" несколько бутылок виски. В первый же день плавания я угостил одного пехотного капитана. Не успел я: и глазом моргнуть, как у меня уже оказалось семнадцать новых друзей и все они меня просто обожали и каждый выпрашивал у меня автограф. Так что уже на второй день я выбросил за борт последнюю пустую бутылку и был счастлив, когда мне в свою очередь удалось напроситься на угощение. (К мистеру Чарлзу Беннету, голливудскому сценаристу, и он, если ему позволит скромность, тоже подтвердит, что я говорю чистую правду.) Он подарил мне бутылку из-под пива, полную доброго шотландского виски, и я немедленно спрятал ее под гимнастерку, чтобы никто из моих новоявленных друзей ничего не заметил. На третий день плавания поздно вечером я удалился в укромный уголок, где было достаточно светло и можно было читать. Я собирался еще раз прочитать кое-какие стихи Франсуа Вийона, время от времени прикладываясь к виски мистера Беннета. На палубах "Куин Мэри" было не так-то просто найти пустынное местечко, но я все же нашел. Мне хотелось еще раз прочитать "Балладу добрых советов…"{3}; великий Вийон написал ее на воровском жаргоне средних веков, и понять ее не может даже самый образованный француз, который изучал арго тех времен. Я повторял вслух первые две строки, надеясь расслышать в них какой-нибудь новый смысл:
Car ou sole porteur de bulles
Pipeur ou hasardeur do dez…{4}
Вдруг чей-то голос лениво произнес:
— Эй, ры там! Вы-то что про это знаете?
Я поднял голову; из темноты выступило мрачное, иссеченное шрамами лицо загадочного капрала. Мне не оставалось ничего иного, как предложить ему выпить, ибо бутылку я держал в руке и он глядел прямо на нее. Капрал отрывисто поблагодарил, одним глотком наполовину опорожнил бутылку и вернул ее мне.
— "Pipeur ou hasardeur de dez", — повторил он со вздохом. — Старая песня. Вам она нравится, сэр?
— Очень, — ответил я. — Наверно, Вийон был великий человек. Кто еще сумел бы так блистательно писать на таком низменном языке? Кто еще смог бы обратить воровские словечки, которые всегда отвратительны, в такую прекрасную поэзию?
— Так вы эти слова понимаете? — усмехнулся он.
— Да нет, не совсем, но чувствую, что это поэзия, — ответил я.
— Это верно.
— "Pipeur ou hasardeur de dez…"
С тем же успехом можно пытаться положить на стихи что-нибудь вроде этого: "А мне один черт, играешь ли ты в кости или убиваешь людей…"
— А вы кто такой? Откуда взялись? В армии уже черт-те сколько времени не разрешают отпускать бороду.
— Я военный корреспондент, — ответил я. — Меня зовут Керш. Можете допивать.
Он осушил бутылку и сказал:
— Спасибо, мистер Керш. А меня звать Куку. — И тяжело, мешком, грохнулся на палубу рядом со мной. — Уф, — выдохнул он при этом, — посидеть, что ли.
Потом взял изуродованной рукой мою книжечку, похлопал ею по колену и вернул мне.
— "Hasardeur de dez", — повторил он с незнакомым мне акцентом.
— Я вижу, вы читаете Вийона, — заметил я.
— Нет, не читаю. Я и вообще-то не особый грамотей.
— Но вы говорите по-французски. Где вы этому научились?
— Во Франции.
— А теперь едете домой?
— Вроде бы так.
— И кажется, не жалеете об этом.
— Да уж нет.
— Возвращаетесь из Франции?
— Из Голландии.
— А давно в армии?
— Да уж порядочно.
— Вам нравится служить?
— Конечно. Чем плохо? А вы откуда?
— Из Лондона.
— Я там бывал, — сказал он.
— А вы откуда родом?
— Что? Я… Да вроде бы из Нью-Йорка.
— Как вам понравился Лондон? — спросил я.
— Он стал получше.
— Получше? А я-то думал, вы видели его в самое неудачное время — бомбежки и всякое такое, — заметил я.
— Да нет, Лондон вроде бы ничего.
— Вот если бы вы побывали там до войны, капрал…
— Бывал и до войны.
— Ну, тогда вы, верно, были еще очень молоды, — сказал я.
— Не так уж молод, — усмехнулся капрал Куку.
— Я военный корреспондент и газетчик, — сказал я, — и потому имею право задавать нескромные вопроси. Понимаете, я мог бы написать про вас в свою газету. Что это за имя такое — Куку? Никогда прежде не слыхивал такого.
И для пущей важности я вытащил карандаш и записную книжку.