И вот тут, в это самое мгновение, когда я закончил профилактику оружия и привычным движением загнал в него импульсатор, меня вдруг обдало волной холода. Только сейчас, только в этот самый проклятый момент я вдруг почувствовал — не понял, а именно почувствовал! — что готовлю-то я оружие для того, чтобы стрелять в людей. Не по мишеням стрелять и не по зверям всяким — по людям. Я видел, как стреляли в людей, и видел, как люди убивали друг друга, но сам никогда еще не брал в руки оружие для того, чтобы убивать. Никогда.
Я застыл на месте, сжимая в руках излучатель, и мучительно пытался найти себе оправдание. И не находил его. Давно, очень давно не случалось со мной такого. С тех самых пор, как осознал я свою исключительность, свою способность видеть точнее и дальше других, свою способность предвидеть и объяснять поступки чужих мне людей, с тех самых пор, как я почувствовал уверенность в себе, в том что я способен на все и нет дела, которое оказалось бы мне не по плечу и нет поражения, которое сломило бы эту мою уверенность, с тех самых пор мне впервые захотелось найти оправдание своим поступкам. Не перед другими. Что другие? Прах, пыль, муравьи, сами не понимающие, к чему они стремятся. Перед собой. И не находил я этого оправдания. Я говорил себе, что это не преступление — стрелять ради защиты своей жизни. Но кто как не я сам был виновен в том, что жизни моей угрожала опасность? Я говорил себе, что мир наш несправедлив и преступен. Что мой выстрел значит в сравнении с преступлениями, творимыми ежечасно, когда из-за каких-то интересов, цинично называемых высшими, целые планеты обрекаются на вымирание, когда из-за неспособности людей понять друг друга худшие из худших — таков неизбежный закон — получают возможность править миром? Что значит в сравнении с этим мой выстрел и чья-то отнятая им жизнь? Выстрел… Не выстрелы погубят Сэлх…
Но все это были напрасные мысли и напрасные оправдания. И я так и сидел, сжимая в руках табельное оружие, пока часа через два не вывел меня из этого состояния экран приемника. Мэр начинал свое очередное выступление.
А потом наступило затишье. Неожиданное даже для меня самого. Собрались, поговорили, поспорили — даже драки были, даже что-то вроде милиции для поддержания порядка организовать пришлось — и снова все успокоилось. Словно и не происходило ничего. Как жили раньше, так, вроде бы и продолжали жить. Будто бы все пары повыпустили на этом сборище, и никакого напряжения не осталось. Даже в погребке Террена все будто бы по-прежнему стало, и те, кто еще накануне лез в драку, сегодня вновь мирно усаживались рядом как в прежние времена. И некоторое время я готов был поверить в то, что общество Сэлха оказалось гораздо более устойчивым к катастрофическим внешним воздействиям, чем можно было подумать. Но до конца поверить в это я не мог, и недели через две получил возможность убедиться в справедливости своих сомнений.
Че-Бао был кернеммитом. Когда я еще только готовился к службе на Сэлхе, я был уверен, что среди жителей планеты окажется окажется хоть один кернеммит. Их оказалось даже больше. По крайней мере, я лично видел двенадцать, а сколько еще было не столь явных, сказать трудно.
У Че-Бао было землистого цвета лицо, раскосые глаза, из тех, что почему-то называют «восточными», тонкий длинный нос, большие уши, прижатые, как бы даже распластанные по бокам черепа. И руки — слишком длинные для обычного человека, с длинными тонкими пальцами. Че-Бао был кернеммитом в тридцатом, наверное, поколении, но наследство Кернемма не слабеет со временем. Наоборот, даже дремлющее, даже скрытое в глубинах генетического кода предков, оно обязательно рано или поздно проявит себя в полной мере. На Сэлх никогда не прилетал ни один явный кернеммит, но среди предков переселенцев они были. И они были среди потомков.
Че-Бао пришел ко мне без предупреждения. Не на Станцию, конечно — в контору Службы Связи. Я не знаю, сколько времени он прождал меня, потому что теперь, с объявлением военного положения, частная связь была прекращена, и я заходил в контору лишь от случая к случаю раз в несколько дней. Но когда я вошел туда как-то вечером, возвращаясь из мэрии, он сидел у окна и смотрел на меня с таким видом, будто явился на заранее назначенную встречу, а я опоздал на нее.
— Уже ночь, — сказал он вместо приветствия.