Телевизор работал без звука, на экране бежали какие-то люди, деревья переворачивались вниз кронами…
— Ха! — выдохнул Вовадий. — Ползадницы снесло, в чем еще душа держится!
Я выругался в ответ.
Вовадий пропустил это мимо ушей. Из чемодана, стоящего у дверей, он извлек бутылку с непрозрачной жидкостью, а из ящика стола кусок пластыря.
— Иода нет. Извожу на дезинфекцию твоей боевой раны неприкосновенный питейный запас. Терпи! Можешь орать, только не очень громко, а то метрополийцы сбегутся, и девушку свою напугаешь. Ничего, бабенция…
— Ууу! — взвыл я, потому что он — так, во всяком случае, показалось мне — плеснул из бутылки прямо на рану.
— Спокойно, шеф, как новенький будешь. Жаль только полежать не выйдет, но ничего не поделаешь. Девица твоя метрополийка?
— А что?
— А то, что ты у нее можешь переждать всю эту вакханалию. Возможно это?
— Она инородка.
— Не похожа. — Вовадий отступил на шаг с таким видом, словно любовался моей раной и искал соответствующий ракурс. — Я на флоте не служил, но пластырь тебе на днище наведу по первому разряду. Вот только куда мне вас девать? Здесь оставаться опасно.
— Ничего. Поваляюсь, пока тебе выходить, и пойдем потихоньку. Ты лучше расскажи, почему у тебя опасно. Ни черта я утром не понял.
— Думаешь, когда расскажу, поймешь больше? Третий час одно и то же крутят! — Вовадий кивнул на телевизор.
Там мельтешили спины, затылки; крупным планом мальчишка с метрополийским флагом, высунувшийся по пояс из окна легкового автомобиля, и следом — стоп-кадр: бордюр тротуара; но тут же становится ясно — просто упала камера; ее подняли: опять люди, люди, люди, стены, машины, кто-то закрывает камеру ладонью, опять люди, флаги — государственные и всяких организаций, и даже глубоко законспирированных «Всадников» — красно-черные с белым кругом посередине, в котором гидра, пораженная копьем…
— Я тебе один документик на память процитирую, — сказал Вовадий и забормотал, продолжая колдовать надо мной: — Первое: вооруженное столкновение, имеющее целью жертвы среди населения метрополийской национальности с возложением ответственности за происшедшее на инородческие организации, желательно умеренного толка. Второе: ответная реакция метрополийского населения, квалифицируемая впоследствии средствами массовой информации как стихийное народное возмущение. Третье: дестабилизация обстановки в столице и Метрополии в целом при невмешательстве НОО. Четвертое: сообщение о добровольной отставке правительства и передаче всей полноты власти Патриотическому комитету. Пятое: Патриотический комитет издает декрет о чрезвычайном положении, вводит круглосуточный комендантский час. Шестое: НОО объявляется национальной республиканской гвардией и наделяется чрезвычайными полномочиями, вплоть до применения без предупреждения оружия против мародеров и погромщиков. Седьмое: объявляется о временном запрете на деятельность всех партий и общественных организаций… Ну и тэ дэ и тэ пэ. Там еще много пунктов. Если до тебя не дошло, могу пояснить: сие есть схема государственного переворота.
— Источник сомнений не вызывает?
Вовадий хмыкнул.
— После сегодняшних событий?
В самом деле: какие теперь сомнения?
Вообще-то на языке у меня вертелся совсем другой вопрос. Но я не задавал его, потому что видел: Вовадий и без того понимает, о чем я хочу спросить.
— Ага! — рассек он затянувшуюся паузу. — Перед тобой готовый на зверства лютый враг метрополийской демократии — самой демократичной демократии в мире. Подпольная чумная крыса, если следовать терминологии метрополийской прессы.
— И давно ты это?..
— С тех пор как мы с тобой перестали сочинять листовки. Вспоминать смешно. Тираж в один экземпляр для собственного пользования и удовольствия. Борцы!
— Один или тысяча — принципиальной разницы нет.
В телевизоре лысый человечек с указкой скакал мячиком у столов с грудами оружия: автоматы, пистолеты, гранаты горкой. Его сменил другой, в белом халате, он возбужденно говорил, вздергивая худые кулаки на фоне кафельно-белой стены.
— Дай звук, — попросил я.
Картинка как раз сменилась, но я не успел разглядеть ее, потому что Вовадий заслонил экран.
По комнате поползла тревожная мелодия. Когда Вовадий отошел от телевизора, я содрогнулся. Камера плыла вдоль трупов, уложенных в ряд на полу: юноши, почти мальчики, обнаженные, чтобы видны были отверстия, через которые вошла смерть, девушка, скальпированная пулей, старуха с вольтеровской улыбкой и дырой во лбу, ребенок с вырванным горлом… Смотреть страшно, и неприятно смотреть, но и оторваться невозможно. И вдруг я увидел У. Ю. Он лежал предпоследним в этом ряду «Нет прощения жестокому преступлению. Пусть горит метрополийская земля под ногами подлых убийц!» — сказал голос за кадром.