Уголки губ Софи едва заметно дрогнули в мимолётной улыбке.
— При первой нашей встрече ты пил чай без сахара и с лимоном, — сказала она.
— Многое изменилось. Я унаследовал некоторые привычки Эндрю, полагаю. Ну, например, я стал рано просыпаться, полюбил пешие прогулки и начал интересоваться литературой. С удивлением обнаружил в себе любовь к классической музыке. Эндрю ведь любил классику?
— Да, очень.
Джон кивнул.
— А ещё эта монетка…
— Да, отвратительная привычка. Он порой жутко раздражал меня этим, — Софи слабо улыбнулась.
Джон улыбнулся в ответ.
— Знаешь, я никогда тебе этого не рассказывала, — посерьёзневшим голосом сказала Софи и посмотрела Джону в глаза. — Незадолго до операции он пытался покончить жизнь самоубийством. Тогда удалось его спасти, и я сказала ему: «Эндрю, если тебе так не терпится покинуть этот мир, сделай это хотя бы с пользой». Представляешь? Я не ругалась, не кричала на него и не молила больше так не делать. Просто попросила не лишать себя жизни напрасно. И… буквально через несколько дней объявился ты. Он согласился на операцию без колебаний.
— И я никогда не забуду этого. То, что он… то, что вы оба сделали ради меня, чем пожертвовали, — растерянно произнёс Джон.
— У него умирало тело, у тебя часть мозга, это был единственный шанс. Для вас обоих.
В комнате повисла гнетущая тишина. Мрачные стены дома, казалось, стали сжиматься и давить.
— На что это похоже? — прервала неловкое молчание Софи. — Я хотела сказать, что ты чувствуешь? Это как при раздвоении личности?
— Нет, не думаю. Хотя, признаться, я и сам с трудом могу сказать каково это. Я просто делаю странные вещи, принимаю не свойственные мне ранее решения, меня посещают мысли о некоторых вещах, доселе не волновавших никогда. Это происходит совершенно естественно, но одновременно с этим я помню, что раньше ничего такого не было, и поэтому мои же действия и мысли порой кажутся чуждыми и совершенно бессмысленными. Надеюсь, со временем эта граница размоется, и я перестану замечать эти противоречия.
— И тогда Эндрю уйдёт, навсегда.
— Я не это имел в виду. Софи, послушай, он всегда будет частью меня. Или я частью его… даже не знаю уже. Я ведь только хочу понять, разобраться, кем я стал и как мне жить с этим дальше.
У девушки в глазах стояли слёзы. Она молчала.
— Мне лучше уйти, — сказал Джон.
— Нет… просто… это так странно, — сквозь слёзы проговорила Софи и тихо заплакала.
Джон молча смотрел на неё ещё несколько тягостных секунд. Она не поднимала взгляд.
— Я всё же пойду, — сказал он и встал. — До свидания, Софи.
Покинув обитель скорби, он неспешно двинулся в сторону набережной в трёх кварталах отсюда. Туман отступил на почтительное расстояние и притаился словно хищник, облизывая крыши зданий. В прояснившемся вечернем небе уже загорались первые звёзды, приглушённые млечно-бледным светом расколотой луны.
«Когда-нибудь я обязательно скажу тебе. Скажу, как неумолимо меня тянет к тебе, что думаю о тебе всё время. Софи, милая Софи. Обещаю, я найду способ и вытащу тебя из этого капкана отчаяния. И себя, надеюсь, тоже».
Джон сделал глубокий вдох. Холодный осенний воздух бодрил и освежал.
Он почувствовал прилив сил. На мгновение ему даже показалось, что всё наконец стало на свои места, и теперь он обрёл самого себя.
«Чёрт возьми, но как же… как понять, мои это желания и мысли или его? Мой ли это выбор?»
Джон достал из кармана серебряную монету. Большой палец его руки распрямился, и блестящий диск с тихим звоном взмыл вверх. Раз, ещё раз, и ещё.
Одинокая фигура Джона медленно растворялась во вновь сгустившемся тумане, пока не исчезла совсем, став его неотъемлемой частью. Его тенью.
Жбан
Артём Кельманов
Кумекаешь, барин, отчего меня прозвали Васька Говорун? Это ведь оттого, что я правду всегда говорю, не утаивая. Так и тебе как на духу расскажу — вот как было всё, так и расскажу.
Сенька, сынишка мой, в деревню его из лесу привёл. Денёк тогда выдался тёплый, солнечный. Я, помню, топор натачивал…
А то как же, барин, — конечно, из лесу! Из вот этого самого! Да мы потом на то место ходили, где он его встретил. Яма там в две сажени, земля вся выжжена и дерево сгорело, дуб старый.
Словом, я натачивал топор. Тут слышу — Сенька народ по избам кличет: «Эгей, полюбуйтесь, я лешего привёл!»
Я топор-то прихватил, да и вышел навстречу. Все вышли на лешего посмотреть. И ты бы его видел, барин! Батюшки-светы, я дотоле этаких страшных не встречал — руки-ноги железные, пузо блестит, голова — что твоё ведро. Глазищи круглые, светятся. И Сенька мой, белобрысый, рядом бежит, улыбается, сам тому лешему чуть выше колена.