Я обратил внимание на огромное здание, стройное и изящное, как чертеж. Это был Институт памяти. Сквозь полупрозрачную, как облако, стену были видны машины, вобравшие в свою память все прошлое человечества, не давая утратить ни один миг.
Машины трудились и днем и ночью. Они запоминали, ловя каждое мгновение, каждый новый факт, чтобы присоединить его к тем бесчисленным фактам и событиям, которые здесь хранились.
— Говоря на языке людей двадцатого века, — пояснила мне Светлана, — это исторический архив.
— А где же шкафы, в которых хранятся документы?
Светлана рассмеялась. Усмехнулся и Павел Погодин.
— Их убрали вместе с пылью еще два столетия тому назад. Здесь хранится утраченное бытие, как в живой человеческой памяти. Пыль ему не требуется. И картонные папки тоже.
— Механизированные историки, — попытался я сострить. — Металлические архивариусы.
— Я бы сказала по-другому, — ответила Светлана. — Очеловеченное, оживленное время. Одушевленный документ… Сейчас историки решают задачу необычайно сложную. Они хотят поставить человека в центр, в самый фокус времени, сняв разрыв между прошлым и настоящим; Развитие кибернетики отчасти делают это возможным и сейчас. Вы хотите знать какой-нибудь факт, опустившийся на самое дно прошедшего. Вам его подымут. Назовите. Тут рядом зал исторических и биографических справок.
Я несколько растерялся.
— Что бы вы хотели узнать, — спросила Светлана, — из того, что вас интересовало в прошлом?
И вдруг вспомнился профессор Чернявский. Я рассказал Светлане, как смог, о том, что меня интересовало.
— Пустяк. Мелочь, — сказал я. — Но эта мелочь мешала мне жить,
Светлана улыбнулась. Затем она зашла в справочную и передала мой заказ.
— Через три часа вы получите нужную справку, — сказала она, выходя из справочной. — А сейчас идемте обедать. Я проголодалась.
Три часа я провел в тревожном состоянии. И был, разумеется, рассеян. Я невпопад отвечал на вопросы Светланы и Павла. Я думал о Чернявском, словно он был где-то почти рядом.
В тот день я встретился с ним, казалось бы, вопреки всем законам природа.
Вместо сухой архивной справки мне в Институте памяти предъявили нечто более живое и конкретное.
В кабине, куда меня попросили войти, оказалось иное время. Я очутился в лаборатории генетики, да, в той самой лаборатории, куда я не решался входить, когда работал в институте. И хотя я очутился там, никто не замечал меня, все заняты были своим делом. Лаборантка Пастухова варила кашицу из изюма для мушек дрозофил. Лаборант Карасик возился с термостатом, что-то налаживая. А Чернявский сидел за столиком в углу и писал статью. Он был отличный экспериментатор и неплохой лектор, но статьи он писал с трудом, мучительно и подолгу подыскивая нужное слово и не умея закончить фразу, поставить вовремя точку.
Минут через пять он встал с места и быстро-быстро стал ходить. Затем он махнул рукой и подошел к Пастуховой.
До моего слуха долетела странная фраза, смысл которой не сразу дошел до меня.
— А завтра его начнут замораживать. Бедненький. Невеселая все-таки штука.
Чернявский вздрогнул, выпрямился, и на его широком лице появилось знакомое мне выражение презрения и неприязни.
— Ну и что? Что вы хотите сказать?
Пастухова выждала несколько секунд, зевнула и спросила с самым невинным видом:
— А за что вы так не любите его, Георгий Семенович?
Чернявский не ответил.
— А как вы думаете, Георгий Семенович, действительно он через триста лет оживет?
— Оживет не оживет, вам-то какое дело? Занимайтесь лучше своей кашей.
Затем лаборатория с Чернявским исчезла. В поле моего зрения появилась машина. Перед ней возник экран. Машина что-то делала. И, только взглянув на экран, я понял, чем она занималась. Она составляла список научных работ. Но самое поразительное, у нее был мой почерк. И перечисляла она мои собственные работы, но в обратном порядке, не с начала., а с конца. У меня было около двадцати печатных работ… Неудивительно, машина писала все менее уверенно, словно что-то мешало ей вспомнить. Я тоже старался вспомнить. И вдруг мне пришла на память статья об естествознании, написанная мной, еще когда я учился на философском факультете. Ее не было в списке, составленном машиной. Машина забыла о ней или, может быть, настолько была деликатной, что не хотела напоминать о ней. Так вот из-за чего сердился на меня Чернявский, не пожелавший простить мне эту статью, где речь шла о вещах, в которых я плохо разбирался?