Нет!
НЕТ!
Сколько уже прошло? Полминуты?
Данн-данн…
Кравцов срывается с места. Он упирается руками в задний борт платформы.
— А ну, Джим, быстро!
Руки Джима рядом. Они пытаются сдвинуть тяжелую платформу, она не поддается, еще, еще…
— Взяли… — хрипит Кравцов. — Взяли! Пошла!
Сдвинулась платформа и пошла по рельсам, пошла. Они бегут, упираясь в нее руками. Быстрее!
Нечем дышать. Воздух режет горло огнем, они не успели опустить щитки…
Платформа разогналась, ее уже притягивает столб, еще немного — и она побежит сама, и столб подхватит ее и понесет вверх, вверх, со скоростью почти девять километров в минуту… Перед глазами Кравцова циферблат таймера. Потеряно только две минуты. Она успеет. Она рванет на высоте! Пусть не шестьдесят километров, пусть на сорокакилометровой…
“Ни черта с нами не будет, закроем лица, ничком на палубу… Взрыв горизонтально направленный, на большой высоте…
Радиация? У нас герметичные скафандры, и у людей на катере тоже.
Ни черта! Разогнать ее только… А ну, еще!
Не хочу умирать…”
Сдавленный голос Джима:
— Хватит… Сама пойдет…
— Еще немного! Взяли!
Безумный бег! Джим спотыкается о торчащую головку болта, падает с размаху, в руке острая боль.
— Стоп! — орет он, задыхаясь.
Но Кравцов бежит и бежит…
— Александр! Остановись!
Что с ним?.. Почему он…
Страшная мысль пронизывает Джима.
— А-а-а-а…
Он исступленно колотит здоровой рукой по рельсу, ползет, остановившимися глазами смотрит на удаляющийся скафандр Кравцова.
Кравцов уже не бежит за платформой. Платформа притянула его к себе, он не может оторваться, отскочить, ноги его бессильно волочатся по палубе…
Горизонтальное падение… Все равно, что летишь в пропасть…
— Алекса-а-а-а…
Спазма сжимает горло Джима.
Платформа в облаке пара у подножья столба.
Мелькнул серо-голубой скафандр. Глухой удар.
Джим закрывает обожженные глаза.
Вдруг — мысль о людях. О тех, что на катере.
Джим вскакивает и бежит, задыхаясь, к краю плота.
Перегнувшись через поручни, он беззвучно открывает и закрывает рот, крика не получается — не отдышаться.
Японцы-матросы на катере замечают его. Смотрят, задрав головы.
— Все вниз! — вырывается, наконец, у Джима. — Под палубу! Задраить люк! Закрыть шлемы! Лицом вниз!
Забегали там, внизу.
Джим рывком отваливает крышку палубного люка. Замычав от пронзительной боли в руке, прыгает в люк. Тьма и духота.
Он захлопывает крышку.
И тут плот содрогнулся. Протяжный-протяжный, басовитый, далекий, доносится гул взрыва.
Приспущены флаги на судах флотилии.
Салон “Фукуока-мару” залит ярким электрическим светом. Здесь собрались все знакомые нам герои этого повествования.
Нет только Уилла и Нормы Хэмптон. Должно быть, они сидят в своей каюте.
Нет Джима Паркинсона. Когда полыхнуло в небе и прогрохотал взрыв, к плоту направилось посыльное судно с инженерами-атомниками и командой добровольцев на борту. Они нашли в крошечной каютке катера трех испуганных японских матросов, которые знали лишь то, что перед взрывом наверху появился человек в скафандре и крикнул им слова предостережения. Добровольцы в защитных костюмах поднялись наверх и обшарили всю палубу плота.
Счетчики Гейгера, подвешенные к их скафандрам, показывали не такой уж сильный уровень радиации.
Они искали несколько часов и уже отчаялись найти Кравцова и Паркинсона, как вдруг доброволец Чулков, откинув крышку одного из палубных люков и посветив фонариком, увидел человека в скафандре.
Паркинсон лежал в глубоком обмороке. Он очнулся на обратном пути, в каюте посыльного судна, но не сказал ни слова, и глаза его были безумны. Только в лазарете на “Фукуока-мару” Джим немного оправился от потрясения и припомнил, что произошло. И тогда поиски Кравцова были прекращены.
Сломанную руку Джима уложили в гипс.
Нет Александра Кравцова…
Тихо в салоне. Время от времени стюард приносит на черном лакированном подносе кипы радиограмм и кладет их на стол перед Морозовым и Токунагой. Поздравления сыплются со всех континентов.
Поздравления — и соболезнования. Морозов просматривает радиограммы, некоторые вполголоса читает.
Японский академик сидит неподвижно в кресле, прикрыв ладонью глаза. Сегодня у него особенно болезненный вид.
Дверь распахивается со звоном. На пороге стоит Уильям Макферсон. Сорочка у него расстегнута на груди, пиджак небрежно накинут на плечи. Нижняя челюсть упрямо и вызывающе выдвинута.
— Хэлло! — говорит он, обведя салон недобрым взглядом, голос его звучит громче, чем следует. — Добрый вечер, господа!
Он направляется к столу, за которым сидят руководители операции. Он упирается руками в стол и говорит Токунаге, обдавая его запахом рома:
— Как поживаете, сэр?
Японец медленно поднимает голову, лицо у него усталое, изжелта-бледное, в густой сетке морщин.
— Что вам угодно? — Голос у Токунаги тоже больной.
— Мне угодно… Мне угодно спросить вас… Какого дьявола вы отправили на смерть этого юношу?!
Мгновенье мертвой тишины.
— Как вы смеете, господин Макферсон! — Морозов гневно выпрямляется в кресле. — Как смеете вы…
— Молчите! — рычит Уилл. Взмахом руки он сбрасывает со стола бланки радиограмм. — Запереть его, на ключ запереть надо было…
— Успокойтесь, Макферсон! Возьмите себя в руки и немедленно попросите извинения у академика Токунаги…
Токунага трогает Морозова за рукав.