Выбрать главу

Глаза Пантелеева, а за ним и глаза всех обратились к месту, где сидел Шишкин. Но того уже не было…

С собрания Малышев и Кайменов направились в машинный зал: сегодня пришла их очередь работать в ночную смену. В коридоре Володька несколько раз треснул Сергея поперек спины.

— Ну ладно, ладно, — басом сказал тот. — А то и я могу.

— Напугал же ты меня, чертяка! А все-таки как насчет алгоритма успеха? Что, спасовал?

— Видишь ли, — Сергей поднял брови, откинул голову и значительно сложил губы, — надо все-таки прежде договориться: что понимать под словом “успех”.

Они отперли дверь, вошли в затемненный машинный зал. Лунный свет лил в окна, отражался от граней шкафов и пультов, рассеивался стенами — казалось, что зал погружен в зеленую прозрачную воду. Сергей повернул выключатели на щите: вспыхнули шеренги газосветных трубок на потолке, зашипели воздуходувки. Инженеры надели халаты.

— Да, — вспомнил Володька, — покажи, как ты программировал доклад Шишкина? Как тебе это удалось? Я был совершенно уверен, что “М-117” не потянет такую задачу.

Сергей перебрасывал рычажки тумблеров на пульте “Молнии”.

— Мне теперь придется долго извиняться перед Валентином Георгиевичем, — усмехнулся он. — Ввел старика в заблуждение — Видишь ли, ты прав, для “М-117” это безнадежная задача. Я просто сел и написал этот доклад. В два вечера.

Кайменов опустился на стул, рот у него образовал букву “О”.

— Мы с тобой слишком увлеклись электронной моделью, — продолжал Малышев. — А ведь ты и сам замечал, что ее решения удивительно банальны. И те алгоритмы, которые ты предсказывал: “я тебе — ты мне…”, “умный в гору не пойдет…”, “око за око…” — Шишкин ими действительно пользуется. Все правильно… Одним словом, чтобы разгадать таких, как Шишкин, привлекать кибернетику не обязательно. Можно и так.

Володька долго молчал. Глаза у него потемнели, сузились.

— Так какого же черта?! — сказал он.

Е. ПАРНОВ, М. ЕМЦЕВ

ПОСЛЕДНЯЯ ДВЕРЬ!

Ночью разразился продолжительный ливень. Яркие молнии разрывали черное небо ослепительными трещинами, и Егорову казалось, что из них вот-вот брызнет расплавленная сталь. Тяжелые холодные градины, будто твердые клювы тысяч птиц, стучали в окна станции. Вода не успевала сбегать по стеклу и застывала на нем мутными разводами. В лиловых вспышках Егоров на мгновение видел клубящийся туман, переплетенный толстыми веревками струй, и смутный блеск огромных луж. Их рыжая ноздреватая поверхность напоминала застывшую лаву.

Он покачал головой и отошел от окна.

— Вот досада, — проворчал он, ложась на жесткую гостиничную кровать.

Некоторое время он просматривал толстый и зачитанный до дыр приключенческий альманах, брезгливо морщился, встречая сальные и винные пятна.

Дойдя до очередной вырванной страницы, он швырнул альманах и вновь подошел к окну. Молнии все так же вырывали из ночи пузырящуюся на стекле воду и блестящую черную реку асфальта.

Егоров так и не дождался конца ливня и заснул, а когда проснулся, было уже позднее утро, по стенам и потолку плясали яркие солнечные зайчики, отражаясь бесконечное число раз от всех лакированных, полированных и никелированных предметов.

Егоров потянулся, соскочил с постели и пружинящим шагом прошелся по приятно холодившему пластику пили. Он чувствовал себя хорошо и бодро, ему было беспричинно весело. Казалось, ночной ливень смыл с него усталость, горечь неудач и часть тревоживших и одолевавших его забот.

Ему захотелось немедленно что-то делать, энергично действовать. Егоров подумал, что в таком состоянии он легко мог бы пробить план исследований плато Акуан и даже организовать там работу.

Но, к сожалению, ни пробивать заявку на исследовательские работы, ни организовывать уже было не нужно. Заявку отклонили за нереальностью месяц назад, а в его организаторские способности никто не верил. И вообще Егоров находился в недельном отпуске и должен был отдыхать, а не работать. Избыток энергии он употребил на тщательную чистку зубов, а хорошее настроение разрядил в популярной песенке “Пишу тебе я на Луну…” При первых же звуках его голоса дверь номера распахнулась и вошла дежурная. Она осведомилась, кто здесь звал на помощь и почему для этой цели не пользуются звонком. Покрасневший Егоров начал отказываться, но женщина стояла на своем. Она утверждала, что слышала жалобный душераздирающий крик, перешедший в хрипение умирающего. Егоров объяснил, что таковы его вокальные возможности. Дежурная подозрительно посмотрела на него, и было видно, что она не верит ни единому его слову. Она заглянула под кровать и в открытый стенной шкаф. Возможно, она искала труп или связанное тело с кляпом во рту.

Во всяком случае, Егорову так показалось. С большим трудом ему удалось выпроводить из номера этого пожилого детектива в юбке.

В станционной лучезарное настроение Егорова подверглось еще одному испытанию.

— Винтолет будет только после двенадцати, автолеты… — кассир на мгновение запнулся, — все.

— Что все? — спросил Егоров с раздражением, разглядывая совершенно лысую голову этого сравнительно молодого человека.

Кассир поднял на него рыженькие бровки. В зеленых глазах мелькнула насмешка.

— Все, товарищ, значит все, — сказал он, склонив голову набок. — Все билеты проданы, все места распределены, для вас ничего нет. Подождите, после двенадцати будет винтолет, он прихватит опаздывающих.

— Я здесь уже со вчерашнего вечера жду.

— Вы не один ждете. Другие тоже ждут.

— Мне каких-то паршивых сорок километров…

— А мы дальние расстояния не обслуживаем. У нас всем нужно не дальше ста километров.

Егоров почувствовал острое желание плюнуть на сверкающую лысину. Он, проглотил слюну и, сжав зубы, отошел от окошка. Настроение было испорчено.

Егоров уныло окинул взглядом пассажиров. Яркое солнце, проникавшее сквозь стеклянные стены, приветливо освещало озабоченные лица мужчин, загорелых и обветренных, с большими сильными руками, бровастых и щекастых женщин в хустках-платках, закрывавших лоб до самых глаз, детей, возившихся у ног спокойны родителей. Негромкий мелодичный говор, наполнявший зал, переливался всеми красками музыкальной украинской речи. Егоров сел и задумался. Ему нельзя терять больше ни одной минуты, а он должен сидеть и дожидаться этого клятого винтолета.

Среди присутствующих возникло какое-то движение. Казалось, в зал пустили ток, который побежал по креслам сидений, заставляя людей поворачивать головы в одном направлении. Сладкоголосые скептические “та ну, “та шо це вы!” оборвались, женщины и мужчины уставились на какую-то фигуру, возникшую в прозрачных вращающихся дверях; только дети сохранили горячую заинтересованность в достижении своих многочисленных целей и ни на что не обращали внимания.

Егоров тоже посмотрел на дверь и увидел странного человека. Первое впечатление было неопределенным. Тревога и ощущение опасности охватили его.

Человек был дьявольски красив. Его красота была подобна вызову или удару кнутом. Все в нем было законченное, совершенное и в то же время невероятно экстравагантное.

Красота — это высшая гармония, многочашечные весы, все чашки которых старательно уравновешены природой. Оригинальность порождается удачным отклонением от равновесия. В незнакомце был именно тот миллиграмм уродства, который делал его красоту гениальной.