И лишь после этого дежурный заметил красные вспышки сигналов на контрольной мнемосхеме. На разъезде Таруэгава-эки произошла катастрофа.
Пестрый поток экипажей всех видов — от моторикш до “империалов” новейшей марки — бурлил на залитой солнцем Кэйдай-авеню, кружась водоворотами у магазинов, кафе и стоянок. Расплатившись с водителем, Уэйнрайт вышел на площади перед Дворцом Правосудия — Сайбанкан.
Здание походило на огромный шар, накрытый плоской, слегка вогнутой чашей. Шар был опоясан, словно планета Сатурн, наклонным кольцом внешних эскалаторов.
Дорис весело замахала рукой из-за ближайшего столика, едва Уэйнрайт вошел в просторный шестигранный зал кафе.
— Присаживайтесь, Кит, рада вас видеть.
— Мне здорово повезло, что я вот так сразу поймал вас по телефону, — сказал Уэйнрайт, садясь на удобно изогнутый, почти невесомый стул. — Я улетаю вечером. Отправил один срочный груз — кстати, при помощи того самого Электронного Хозяина, или Князя, что ли, о котором вы писали. Это вы его имели в виду?
— Дэнси-Дайме? — Ее зеленовато-серые глаза улыбались. — О нет. Это уже старо… Тут, — она обвела рукой зал, — есть кое-что поинтересней. То есть не в кафе, разумеется, а во Дворце Правосудия. Аманоивато, Электронный Судья, представляете? До такого еще не додумались ни мы, ни русские. Да, кое в чем японцы нас здорово обскакали.
— Хм, любопытно, — отозвался недоверчиво Уэйнрайт. — А электронных полицейских они не завели?
— Пока нет, — сказала Дорис. — Вас, я вижу, это не очень-то заинтересовало. А зря. Это первоклассная сенсация, верьте мне. “Лук Инсайд” знает, что нужно читателям. Да я и сама знаю.
— Вашего журнала я не читаю, но в вас-то я верю, Дорис, — ответил Уэйнрайт. — Только, по-моему, тут японцы перемудрили. Машине в людях не разобраться.
— А хотите познакомиться с Аманоивато? — вместо ответа спросила Дорис. — Я ведь не случайно пригласила вас именно сюда. Сэити Гэндзи обещал прийти сюда ровно в час и дать мне интервью.
— Кто он?
— Он работает в Институте Дэйси Дзинко Буцу — Электронных Искусственных Существ. Конструировал и Дэнси-Дайме и Аманоивато. Останетесь? Я думаю, Гэндзи не будет возражать…
— Останусь, конечно.
К столику подошел рослый японец в черном костюме. “Никогда у этих японцев не поймешь, сколько им лет”, - подумал Уэйнрайт, глядя на его гладкое лицо и блестящие черные волосы с белой ниточкой пробора.
— Вот и Сэити Гэндзи! — Дорис пустила в ход самую лучезарную из своих улыбок. — Гэндзи-сан, это мой друг, мистер Уэйнрайт. Ничего, если он тоже послушает, как вы рассказываете об Аманоивато?
Японец, чуть поколебавшись, вежливо сказал:
— О, пожалуйста. Только рассказывать буду не я, а сам Аманоивато. Мы сейчас пойдем к нему.
Узкий дугообразный коридор кончался глухой стеной; Гэндзи приложил к ней тыльную сторону кисти, и стена раздвинулась. Открылся огромный сферический зал. В нижней его части амфитеатром располагались ряды низких кресел — они окружали небольшую, чуть приподнятую площадку в центре зала.
— Похоже на планетарий, — заметил Уэйнрайт.
— Это Аманоивато, — бесстрастно сказал Гэндзи.
— А где же он? — Уэйнрайт оглядывал высокий, мертвенно-белый купол.
— Вокруг, — ответил Гэндзи. — Вы внутри него.
— А зачем такой большой зал? — Дорис с профессиональной быстротой чертила стенографические значки в блокноте.
— Только для публики, — снисходительно улыбаясь, пояснил Гэндзи. — Аманоивато возбуждает большой интерес…
— Еще бы! — отозвалась Дорис. — И… неужели вход бесплатный?
— Насколько мне известно, какую-то ничтожную плату за вход здесь берут, — с явной неохотой ответил Гэндзи.
— Но что же такое этот Аманоивато? — спросил Уэйнрайт нетерпеливо.
— Аманоивато — нейродинамическая справедливость. Он неподкупен и вообще неподвластен человеческим страстям. — Гэндзи говорил, слегка понизив голос. — Между фактами он устанавливает однозначные логические связи.
— А мотивы, побуждения?
— Он угадывает их безошибочно, приписывая поступкам должные весовые коэффициенты, — пояснил Гэндзи. — Он ставит себя на место обеих сторон, рассматривая их конфликт как сложную игру с ненулевой суммой. Если помните, теория игр была создана вашим великим соотечественником Джоном фон Нейманом. Так вот, Аманоивато способен молниеносно выработать наилучшую стратегию для обеих сторон.
“Это здорово, — подумал Уэйнрайт. — Иметь бы такого юрисконсульта у себя в “Дженерал Атомик”.
— А программа? — сказал он вслух. — Какую вы ему дали программу?
— У него нет программы, — сказал Гэндзи. — Он выработал собственное отношение к миру за время полугодичного обучения на основе массы юридических прецедентов.
— А как же мне взять у него интервью? — спросила Дорис.
— Пожалуйста, Дорису-сан… Говорите либо по-японски, либо по-английски: он понимает оба языка, но сам говорит только по-японски… Вначале произнесите: сайбанте, то есть господин судья…
Дорис, заметно волнуясь, четко и раздельно произнесла несколько фраз по-японски. Через несколько секунд заговорил Аманоивато — низким, глубоким голосом, словно заполнявшим весь зал. Уэйнрайту стало как-то не по себе. Но Дорис прямо засияла от восторга.
— Он угадал, Сэити! Подумать только — угадал!
— Да, Дорису-сан… Это был очень остроумный вопрос. Но, к сожалению, запас времени, который мне выделили для интервью, весьма невелик. Нам пора уходить…
— Как жаль! — огорчилась Дорис.
Они вышли в коридор, и стена за ними бесшумно задвинулась.
— Да, но что означает “хакуме-но-соти”? — спохватилась Дорис.
Гэндзи тихо рассмеялся.
— Это он людей именует “белковыми устройствами”, “хакуме-но-соти “…
— Так что же вы сказали и что он ответил? — нетерпеливо спросил Уэйнрайт. — Объясните, наконец, Дорис!
— Я просто вспомнила суд царя Соломона… Я спросила его: “Сайбанте, вот две женщины спорят о ребенке, и каждая утверждает, что он ее сын. Как решить, чей это ребенок?” Он ответил: “Надо предложить им, что вы разделите объект спора на две равные части, строго по вертикальной оси симметрии, чтобы каждая из них получила поровну. Та женщина, которая выразит протест против этого действия хотя бы микросекундой раньше, чем другая, и есть истинная мать, ибо она скорее откажется от маленького хакуме-но-соти, чем допустит прекращение его обмена со средой”. То есть понимаете: ответ Соломона, только в абсолютно иной форме! Может, он читал библию?
— Библию? Нет, конечно. Он сам пришел к этому решению.
— Погодите-ка, — сказал Уэйнрайт. — Значит, ему известно чувство жалости?
— Жалости? — Гэндзи усмехнулся, обнажив ровный ряд желтых зубов. — Что лежит в основе эмоции жалости? Бессознательное понимание целесообразности, или, пожалуй, фанатическое чувство собственности, не допускающее мысли об утрате. Например, чувство матери… Думаю, что это понятие ему известно — в его системе счисления…
Они вернулись в зал кафе и сели за столик.
— В основе наших поступков вообще ведь лежат эмоции, — продолжал Гэндзи, — в том числе и жалость…
— Чаще всего — к самим себе, — усмехнувшись, вставил Уэйнрайт.
— Согласен с вами, мистер Уэйнрайт. Но судья должен учитывать эти эмоции и уметь правильно соотносить и оценивать их как возможные причины людских поступков…
— Но ведь он сам-то не способен жалеть? — Дорис задумчиво постукивала авторучкой по блокноту с пластикатовой обложкой. — А по-моему, судья должен уметь гневаться, бояться, жалеть — иначе он не поймет побуждений других.
— Это не обязательно, Дорису-сан, — ответил Гэндзи. — Евнух, например, может понимать рассудком эмоцию любви…
— Но ведь жалость — чувство, максимально алогичное, — настаивала Дорис. — Человека отличает от машины — даже такой совершенной, как ваши нейроиды, — именно способность поступить вопреки всякой логике… например, подобрать на поле сражения раненого врага и выходить его в госпитале…