Робер часто подсмеивался надо мной, уверяя, что в моем организме явный избыток женских гормонов и психика у меня скорее женская, чем мужская. Может быть, это и так; ведь принято считать, что повышенная чувствительность, острая потребность в любви и дружбе, в опоре и защите - это чисто женские черты. У меня они, видимо, существуют от рождения; то, как сложилась моя жизнь, в одинаковой мере определяется и внешними обстоятельствами и особенностями моей психики.
Да, война дважды разрушала все вокруг меня; но будь у меня другой характер, я вел бы себя по-другому. Прежде всего я мог не реагировать на все так резко и бурно. Мало ли у кого распадалась семья в наше время, и далеко не все делают из этого трагедию. Тем более что у меня все складывалось не так уж плохо. Отец всегда старался помогать мне - это мать отказывалась от помощи, потому мы с ней так и бедствовали, - а потом Женевьева сразу приняла меня, как родного сына. Потеряв Валери, я тут же встретил Констанс, идеальную жену и подругу.
Выходило внешне так, что я даже выигрывал от этих перемен. Если б отец остался с моей матерью, я вряд ли получил бы образование; если б мы продолжали жить с Валери, я не смог бы так много и хорошо работать, как с Констанс, которая сняла с меня все житейские заботы, никогда не жаловалась на нехватку денег, даже если их было явно недостаточно, и обеспечила мне то душевное равновесие, которого мне всегда не хватало. И все же… все же я не мог ничего забыть, я не умел приказать себе - хватит, брось самокопание, не будь слюнтяем.
Робер еще потому так говорит, что наши с ним взаимоотношения с самого начала строились по принципу: слабый ищет защиту у сильного, а тот милостиво снисходит. Ну, мо жет, и не совсем так, ведь Робер искренне любил меня, а в лагере дружба и любовь ценятся куда выше, чем в обычных условиях. Но о Робере-то уж не скажешь, что у него есть женские черты в психике! Он - воплощение мужественности и внешне и по характеру. А я…
К сожалению, я не наделен другими чертами, тоже причисленными к женским: у меня нет той чуткой внимательности, которая действительно присуща большинству женщин.
Или, вернее, она есть, но не всегда включается. Иногда я вообще ничего не замечаю вокруг себя - и не по недостатку интереса, вовсе нет! Констанс всегда уверяла, что это от занятости, от увлеченности работой, и я принимал это объяснение - лестно и удобно. А на самом деле - кто знает?
Во всяком случае, в истории с Натали эта моя ненаблюдательность едва не привела к трагедии. Едва не привела?
Или трагедия все же произошла? Я так и не знаю, как об этом судить. Констанс и Робер - каждый со своей точки зрения - считают, что я не имел права так поступать. Возможно, они правы… Если б я мог с ними посоветоваться…
Но Констанс тогда была в Лионе у родственников. Робер улетел в Америку на конгресс нейрофизиологов. И тут появился этот проклятый Жиль.
Сначала я услышал, как Натали говорит с кем-то по телефону, и впервые понял, что моя дочь - взрослая. И что она влюблена. Этот тихий, с нежным придыханием, смешок: “Ах, Жиль…” Я молча отошел от двери кабинета. Потом, за чаем, спросил: “С кем это ты говорила?” Натали ничуть не смутилась, только перестала улыбаться: “С одним знакомым”. Я не решился больше спрашивать, но, конечно, встревожился. Натали своенравная, скрытная, самолюбивая.
Впервые я пожалел о том, что побоялся проводить опыты с детьми. Психика Натали была для меня подлинным “черным ящиком”. Я рассеянно глотал чай и, делая вид, что читаю газету, исподтишка наблюдал за Натали. Да, она взрослая и, пожалуй, красивая девушка. Во всяком случае, “стильная”, как говорится. Сейчас в моде именно такие - длинноногие, с тонкой талией, с пышной шапкой взлохмаченных волос, с лицом, которое будто состоит лишь из глаз да губ.
Поймав мой взгляд, Натали выпрямилась, как пружинка.
Тонкий алый свитер обтягивал ее прямые плечи.
– Ты хочешь знать, кто такой Жиль? - слегка заносчиво спросила она. - Он работает в автомобильной фирме, рекламирует машины.
Я не очень понимал, что это значит, - нечто вроде коммивояжера, что ли? Но в ту минуту меня занимало другое: почему Натали это сказала чуть ли не через полчаса? Я ведь ничего больше не спрашивал. Мое молчание вряд ли могло ее смутить - я за завтраком всегда читаю газету, тем более в воскресенье. Желание пооткровенничать? Я этого за Натали даже в детстве не замечал. Интуиция? Возможно. Но что, если она ответила на мой внутренний вопрос? Я ведь все время думал об этом Жиле и даже разглядывал Натали с точки зрения постороннего мужчины - какое она должна производить впечатление?
Я безразлично пожал плечами и уткнулся в газету.
Но мысленно спросил: “Ты давно с ним знакома?” Я повторил этот вопрос три раза и услышал запинающийся ответ Натали: “Недавно. Я с ним знакома всего неделю”.
И вдруг Натали закричала:
– Я не хочу, слышишь, не хочу!
Я отложил газету и стал глядеть в глаза Натали. Она прикусила губу.
– Чего именно ты не хочешь? - спросил я. - И почему?
В общем на меня это мало похоже - такое поведение.
А тем более с Натали - она всегда была такой нервной, излишне чувствительной, я-то ее понимал лучше других и не хотел бы мучить. Но тут у меня появилась какая-то не очень ясная идея - вдруг удастся избавиться от этого Жиля хотя бы до приезда Констанс, а потом пускай она рассудит, как быть. Ну, а к тому же я поддался импульсу исследования, хоть и знал, что все эти занятия - палка о двух концах.
– Ты не должен читать мои мысли! - выпалила Натали. - Это… некрасиво!
Я усмехнулся: меня позабавило, как все перепуталось в ее восприятии.
– Но я вовсе не читаю твои мысли, девочка. Ты все говоришь вслух.
– Да… Это верно! - растерянно согласилась Натали. - Но ты… ты приказываешь мне. Я же чувствую. Это гипноз!
Ты не должен этого делать! Ты… ты не имеешь права, нет, серьезно. Ты даже не знаешь Жиля, а уже ненавидишь его.
– С чего ты взяла? - сказал я, понимая, что она в общем правильно все воспринимает, хоть и преувеличивает: я не мог ненавидеть неизвестного мне Жиля, но хотел бы от него избавиться; впрочем, для Натали тут существенной разницы нет.
Натали замолчала и долго глядела на меня. Я потом думал: почему эта внутренняя связь между нами возникла так внезапно? Ведь я боялся посвящать детей в нашу связь с Констанс и никаких опытов с ними не проводил. Правда, я знал, что, если они будут в опасности, я это увижу на каком угодно расстоянии, - знал и проверил на фактах. Но что создало наш контакт с Натали? С ее стороны была влюбленность, сразу резко изменившая ее внутренний мир. С моей - крайняя усталость (я заканчивал серию очень сложных опытов с животными, один лаборант к тому же срочно уехал к больной матери и вслед за этим заболел другой, так что у меня остался всего один помощник) и тоска по Констанс - мне всегда было тяжело расставаться с ней, я чувствовал себя словно черепаха, лишенная панциря. В ночь под воскресенье я рассчитывал отоспаться по крайней мере, но почему-то напала бессонница, я проворочался до рассвета, потом глотнул снотворного, а Софи меня разбудила, как мы уговорились с вечера, в десять часов. Я вышел к завтраку с тяжелой головой и по дороге услышал этот самый телефонный разговор. В общем какие-то сдвиги в психике были и у меня и у Натали.
Я понимал: эта мысленная связь именно потому так испугала и раздосадовала Натали, что совпала с ее первой “взрослой” влюбленностью, с таким периодом, когда потребность в тайне особенно возрастает. Она боялась, что я читаю ее мысли. Но это было не совсем так. В ту минуту, во всяком случае, я примерно догадывался, что она сейчас чувствует, просто на основании собственного опыта. Потом я стал добиваться большего уже сознательно.