(Нужно возразить. Иначе какой же я шеф? Да и по существу неправильно.)
— Это все равно, Юра. И принципы твои верны. Но есть “но”. Я так понимало, что любая модель только больше или меньше приближается к оригиналу. Иногда и не очень. Степень, я так думаю, зависит от возможности математики, методов исследования, техники создания моделей или программ. Если система очень сложна, как, например, мозг, и нет хороших методов изучения ее структуры, то модель окажется примитивной. И пользы тогда не будет. Поэтому я и взял в качестве объекта внутреннюю сферу, фактически даже уже — только внутренние органы, без клеточного уровня. Здесь, мне кажется, сложность не чрезмерно велика и под силу современным методам моделирования.
(Передергиваешь: “Я взял”. Вместе с Юрой выбирали. И идеи эти больше его, чем мои.)
— Но ведь, Иван Николаевич, техника совершенствуется быстро. То, что нельзя моделировать сейчас, можно завтра. К этому нужно готовиться. Действующие модели будут всегда лучше статических — в книгах. Модель мозга действительно создадут не скоро, потому что он труднодоступен для изучения и в нем много элементов. Но я думаю, что общественные отношения уже можно пытаться моделировать.
(Ишь ты, куда метишь! Впрочем, я на твоем месте думал бы о том же… Но…)
— Послушай, если тебя привлекают эти далекие горизонты, то будешь ли ты заниматься физиологией? Стоит ли тогда хлопотать о твоем назначении? Может быть, лучше выбрать человека, мыслящего попроще?
(Ты вильнешь хвостом и уйдешь на социологию, а кто же будет лелеять мой анабиоз?)
— Конечно, меня привлекают психология и социология. Но физиология — база для психики. Я ведь еще молодой, почему мне не помечтать? Да и сами вы много раз говорили: “Медицина — это пустое дело, она не решает судьбу человечества”.
Верно, говорил. Так и думаю. Но я уже не могу сделать прыжок в другую сферу. А раньше не хватало энергии, смелости. Не верил в свой ум. А он верит. Я в его годы был совсем дурак. Нет, не дурак, а необразован. Да и наука была не та. “Качественные различия” стояли как пропасти между науками.
— Как же ты расцениваешь состояние физиологии в смысле твоих периодов или стадий, как их там?
— Физиология находится в первом периоде или на границе второго. Одни только разрозненные гипотезы. Чуть-чуть начинается количественное моделирование. Как, например, у нас и кое-где в других местах.
— Ясно. Собственно, я знал это и раньше, мы обсуждали. (Тут есть и моя доля. Не скажу, я добрый, идей не жалею.) Давай вернемся на землю. Что ты намечаешь делать в своей, в этой нашей, лаборатории?
Смотрю на него: совсем юный. Двадцать семь лет, а выглядит моложе. Сейчас еще волнуется. Наверное, впервые в жизни ведет разговор как взрослый ученый.
— То же самое, что и теперь. Будем ставить физиологические опыты, регистрировать и выражать цифрами как можно больше факторов. По цифрам будем строить дифференциальные и алгебраические уравнения — характеристики органов и систем. Затем будем проигрывать их на цифровых машинах. После проверки создадим специальные электронные модели органов, соединим их в системы, потом — в целый организм. Ну, тоже, что и теперь. Только главное направление будет нацелено в сторону регулирующих систем — эндокринной, нервной. Чтобы подобраться к коре.
— И все?
— Нет, не все. Хотя, говоря откровенно, тут работы на всю жизнь. То, что мы создаем теперь — я говорю про машину, — это первый примитивный вариант. Вы сами это знаете.
(Да, знаю. Учитываем только самые главные факторы. Но и это много! Умаляет мой вклад, паршивец!)
— Для решения даже главных задач нужно сто таких лабораторий, как наша.
— Это ты верно. Даже больше ста.
— Поэтому я думаю о другом. Нужно шире использовать клинику, наблюдения над больными. Кроме того, принцип эвристического моделирования — создавать гипотезы, задаваться характеристиками, проигрывать их и сравнивать результаты с изменениями у больных людей. Вы это говорили, но мы сделали только робкие попытки.
(Спасибо, что вспомнил обо мне. Неужели через год после моей смерти он уже будет говорить: “Я предлагал, я думал?” А что же ты хочешь: “Наш покойный учитель…”? Давай по существу.) Возразить.
— Для этого нужны хорошие врачи. Или всю лабораторию нужно перебазировать в клинику. Хотя в принципе ты прав. (То есть я прав, не будем мелочны.) Если физиологию переделывать заново, то нужно тысячу лабораторий. Однако эксперимент бросать нельзя. Может быть, во мне говорит физиолог, но в клинике всего не сделаешь.
— Почему? Я беседовал с врачами в клиническом городке. Энтузиастов много. От нас они получат точную инструментальную диагностику состояний, а мы — материал для моделей.
— Иван Петрович не даст тебе этим заниматься. Он любитель “чистой” физиологии.
— А может быть, нам создадут новый отдел в институте кибернетики? Их интересует выход в практику, и мы его дадим.
— Что, что? В институте кибернетики?! Что же, ты уже говорил с Борисом Никитичем? Выходит, я напрасно пытался тебя облагодетельствовать Ты уже сам устроился?
(Предал. Продал. Спокойно. Такова жизнь.)
— Нет, без вас я не говорил. Но разведку провел. Клюет. Вы на меня не обижайтесь, пожалуйста, Иван Николаевич. Я совсем не собирался вас бросать или предавать, но после того, как Вадим поговорил с директором, мне стало нехорошо. Дело бросать не хочу. А ваше состояние, помните, какое было? Теперь, когда вы поправились (“Поправился!”), мы должны все это решить совместно.
(Немного полегче. Он прав: нельзя бросать дело из-за одного человека, даже если это учитель. Да полно, учитель ли ты? И не нужно обижаться.) Но он уже уходит. Грустно.
— Чего же решать? Идея правильная. Но тогда нужно добиваться, чтобы всю лабораторию передали в институт кибернетики. Академия же одна. Возьмет ли только Борис Никитич?.. Пожалуй, возьмет… А с помещением как? В клиническом городке тесно. Хотя там строят что-то. Ты не узнавал?
— Узнавал. (Все уже разведал!) Там будет городское отделение для реанимации. Но помещение там маловато. Однако институт кибернетики может сделать пристройку, это недолго.
— Реанимация — это хорошо. В клинику поступают больные с тяжелыми, острыми расстройствами, с шоком, кровотечениями, инфарктом — многих можно спасти. И наш саркофаг можно использовать для лечения. Нет, идея хороша. Ты говорил с кем-нибудь?
— С Вадимом. И еще с анестезиологами из больницы и с кафедры.
— А мне не сказали ни слова. Ученики…
— Неужели вы думаете, что мы бы тайно сделали? Ждали, пока немного окрепнете.
— Чтобы потом, значит, ошарашить? “Ты, товарищ заведующий, оставайся, а мы будем создавать новый отдел”.
— Ну зачем вы себя так настраиваете? Мы бы пришли и сказали: “Иван Николаевич, мы предлагаем вам перебазироваться со всей лабораторией в институт кибернетики. Вот такие-то и такие-то причины. Дело требует — раз. Начальство притесняет — два”.
— Ну хорошо, хорошо, верю. (Действительно, верю, хотя на душе и неприятно еще). Пойдем к Борису Никитичу. Работа наша в самом деле ближе к технике и математике, чем к чистой физиологии. Если он согласится, конечно.
(Мой блестящий план, выходит, никому не пригодится. Хорошо, что я о нем не успел сказать, а то был бы в смешном положении. Хуже всего быть смешным.)
— Но я, Юра, сейчас не могу переезжать. Хлопоты эти мне не пережить. Кроме того, затормозится выполнение планов. Так что вы после моей смерти переедете. Или когда я буду в анабиозе.
(После смерти. После смерти.)
— Кстати, как ты решаешь эту проблему? Саркофаг потребует постоянного обслуживания и совершенствования. С этим делом будет много возни.
— Я знаю. Все сделаю. Эта работа будет очень выигрышна для нашего отдела. (Все рассчитал и так откровенно говорит.) Для этого нам создадут условия, если всё подать как Следует. (“Подать”. Меня — “подать”!) Морщусь.
— Иван Николаевич, вас шокируют такие рассуждения? Да? Вы думаете, мы вас мало ценим?