Любит. Самые ранние гладиолусы.
Каблуки по ступенькам. Сердце тоже стучит. Двери уже открыл. Жду.
— Здравствуй, милый! Дай я тебя поцелую.
Руки на плечи. Целует необычно долго. Запах волос.
Обнимаю крепко. Платье тонкое. Чувствую всю, всю ее.
Мою милую. Желанную. Да! Да! Да! О, как неожиданно хорошо!..
Пьем кофе. Люба сама накрывала. Ей нравится хозяйничать у меня. “Это мой дом”. Верно. Никто не бывал раньше. Крепкие, красивые ноги, еще не успевшие загореть. Приятная легкость, и голова немножко кружится. Удовлетворение. О, это извечное чувство мужчины! А раньше не понимал: “Фрейд врет!” Нет, это сильно…
— Ну рассказывай, как прошел опыт.
Рассказал ей вкратце. Внимательно слушала, не перебивала. (Нужно все-таки было попробовать тот, второй режим, с перерывами. В другой раз.) Закончил. Помедлила.
— Не думаю, чтобы можно было применить эту штуку в клинике, по крайней мере в хирургии. Если поступает больной с шоком, то у него есть раны, и нельзя лишать кровь способности свертываться, чтобы приключить АИК.
— Вот уж это ты брось! Если бы хорошо отработать параллельное кровообращение, то можно лечить всех больных, у которых сердечная слабость. А разве таких мало? Когда с этим соединим камеру, почку и длительный наркоз, то это вообще будет революция в реанимации. Тоже мне доктор, не понимаешь такой важной вещи!
(Ограниченность. Досадно.)
— Этого же еще нет. Хотя, конечно, гипоксия — главная причина смерти. Только очень уж сложно. Ты говоришь — участвовали двадцать человек? Значит, нужно такую бригаду держать? Да наш горздрав задавится — не даст. Представляешь: для круглосуточного дежурства сто человек!
— Что ты думаешь, так всегда и будет? Все упростится. Во-первых, будут автоматы. Во-вторых, часть исследований отпадет, так как будут выбраны самые необходимые. Но человек десять в смену, наверное, останется. Плюс помещения. Конечно, вещь не дешевая, зато и эффект будет: человек сто за год можно спасти в таком городе, как наш.
— И с инфарктами тоже?
— Конечно.
— Тогда начальство заинтересуется. Ты напиши докладную записку.
— Не смейся. Записку я писать не буду, но Юра тоже говорит, что это нужно “подать”.
— Правильно говорит. Реклама — двигатель торговли.
Потом она что-то рассказывала о своем отделении. Какие-то мелкие факты, почти сплетни. А я не слушал, только смотрел и думал.
За что она меня любит? Мои научные идеи для нее не очень интересны. Она практический врач, не по должности, а по складу души. Науку оценивает через чувства: хорошо ли ее больным? Знает свое дело, читает, но на теории не реагирует. Жаль, конечно. Могла бы.
— Ты еще любишь меня, Лю?
— Зачем задавать такие вопросы? “Сердце, верное любви, молчать обязано”. Песенка такая глупая была во времена моей молодости. Ты помнишь ее?
— Нет, я мало тогда слушал песни.
— “Книжный червь”. Твоя мама была права.
Опять болтовня о пустяках. Я люблю ее слушать, но сейчас не до того. Все время сверлит мысль: нужно приступить к главному. Или еще отложить? Нет. Давай.
— Знаешь, Лю, а ведь в нашей установке можно получить анабиоз. Тебе знакомо это слово, доктор?
— Ты меня совсем ни во что не ставишь.
(Она еще не подозревает, к чему клоню: “Обычные его фантазии”.) Занялась букетом: компонует цветы.
— Я читала, что в Японии существует специальное искусство — составлять букеты. Вот бы изучить. Ты это для меня купил?
— Да, для тебя. А что бы ты сказала, если бы я провел этот опыт с анабиозом на себе?
Взрыв.
— Что?! До каких пор ты будешь меня истязать? Ты думаешь, мне легко сидеть, болтать с тобой о цветах, о твоей машине и видеть, как твое лицо становится все… Нет, так нельзя!
Вскочила, забегала по комнате. Лицо в пятнах. Губы сжаты.
Молчу. Пусть успокоится. Град слов: “То-то-то”.
— Ты думаешь, мне дешево дается эта любовь и твоя болезнь? Вон, смотри.
Сложила складку из платья на талии. Порядочно.
Чувствую, что с трудом удерживается от резких слов.
О, она умеет ругаться. Эти бури мне знакомы. “Ты ничтожество! Эгоист!” И другие.
— Герой нашелся! Он “попробует анабиоз на себе”! Мне нужно, чтобы ты был живой, понимаешь? Нужно!
Она просто не поняла. Думает, обычный опыт: охладить и нагреть. Осторожно разъяснить. Нет, пусть еще побегает немножко. Всегда хороша: когда смеется, когда злится, когда плачет. Не могу передать словом. Непосредственность? Искренность? Просто я ее люблю.
Остановилась у окна, смотрит на улицу. Барабанит пальцами по стеклу.
— Успокоилась?
Пытаюсь ее обнять сзади, за плечи. Не реагирует. Поворачиваю.
— Ну посмотри на меня, посмотри.
Брови нахмурены, но глаза влажные. В них еще отчуждение. Уже проходит. Я знаю их. Милые глаза.
— Я готов ради тебя умереть. (Врешь — это ты сейчас готов. Потом — нет.)
— Не нужно мне. И вообще зачем глупые фразы?
— Но ведь смерть-то неизбежна. И — скоро. Ты помнишь, какой я был, когда ты заходила в палату?
(Я тоже помню тебя: губы сжаты до синевы, глаза растерянные. “Помогите!” Шепчу: “Уйди, уйди, не хочу при тебе…”)
— Не надо вспоминать. Теперь тебе уже хорошо.
— Лю, ведь ты доктор. Зачем тебе рассказывать о болезни? Пойдем сядем. Сядем рядком, поговорим ладком. (Сюсюканье).
Уступила. Села рядом на диван. Держу ее руку: маленькие мягкие пальцы с короткими ногтями. Я люблю ее. И — немножко играю в любовь. Нужно ее убедить.
— Ты знаешь, как страшно умирать от удушья? Хорошо, если будет какой-нибудь другой конец, например кровотечение. Тогда тихо потеряешь сознание. А вдруг — кровоизлияние в мозг? Лежать с параличами, с потерей речи. Что-то мычать с перекошенным лицом. Потерять человеческий облик. Ты видела достаточно больных…
Она смотрит в пол. Наверное, думает: “За что?” — Ты, конечно, смотрела историю болезни и говорила с Давидом. Новые обострения неизбежны, как бы я ни оберегался. Вопрос времени — и недолгого. Я не просто хочу попробовать. Я хочу остаться в анабиозе многие годы. Пока не найдут.
Механически отвечает:
— Не знаю. Давид говорит, что скоро должны бы найти. Может быть, через год.
(Обманываешь, этого Давид не мог сказать. Тем лучше — попалась.)
— Ну, вот видишь. Я пролежу год, два, три. Найдут средство, меня разбудят, вылечат. Видишь, как я здорово хочу обмануть смерть?
Думает что-то. Наверное, представляет: я в саркофаге.
— А как же буду я?
Поддается. Наступать.
— Ты будешь ждать. Будешь работать, растить детей.
(Спросить: “Или ты уже свыклась с мыслью, что я умер, а ты свободна от этой тяжести — лгать?” Нельзя. Жестоко.)
— Я понимаю, что тебе будет тяжело. Но обо мне тоже нужно подумать: это единственный, хотя и маленький шанс. (Никакого шанса нет. Средство самоубийства. Нет, очень, очень маленький есть. Убеждать ее пользой для науки? Не подействует.) — Вообрази, какой будет фурор: “Профессор проснулся поело трехлетнего сна!” Вырвала руку.
— На черта мне фурор! Мне ты нужен.
Это не действует. Слишком искренна. Или недостаток воображения? Но поддается.
— Ну хорошо, не будет фурора. Проснусь тихо, мирно, как сегодняшняя собака.
Молчит. Сейчас ее мучает совесть: “Как я могла подумать о себе, о своем спокойствии, если есть какие-то маленькие шансы на его спасение?”
— Прости меня, милый.
— За что? (Притворяюсь. Невинность!)
— Так, прости. И ты серьезно думаешь, что это….. пробуждение возможно?
— Конечно, серьезно! (Как же!) Конечно, я не буду уверять, что полная гарантия, но ведь в моем положении и тридцать процентов — находка. Жить-то осталось полгода. (Не будем уточнять. Надеюсь — год.).
— Нет, я не могу себе этого представить. Что же, так и будет — как с собакой? И… скоро?
(Вот — сдалась.) — Успокойся, еще не очень скоро. Еще нужно камеру приготовить, новый АИК, почку, автоматику. Нужно провести несколько длительных опытов. Много еще дела. Больше, чем я хотел бы.