Прильнув к стволу и вполсилы дыша, старик наблюдал, как из щели показалась голова, потом плечи и руки, а затем выпрыгнул и сам человек. Незнакомец разом оглядел ложбину, передернул плечами — видно, замерз, отсиживаясь в камне-то, и, опять обернувшись по сторонам, ударил ногами чечетку.
Горло его издало сдавленный, булькающий звук — смеялся он, что ли? Потом движения человека, серебрившегося, как и травы, в лунном отсвете, приобрели координированность, он просунул плечи в щель, вынул оттуда чемоданчик, выпрямился и на секунду застыл, соображая, что делать дальше. Вот он спрыгнул на землю, хлопнул по валуну ладонью, куда-то нажал, и тогда валун бесшумно замкнулся. Незнакомец решительно вошел в кусты и растворился во мраке.
“Лешего довелось узреть! В камне живет, бездомный”, — испуганно соображал старик, по-прежнему не решаясь выйти из-за ствола.
“Леший на участке. Ох-ха, — стонало в груди старика, — вот тебе и научность, механика египетская. А что как… — Новая догадка прихлынула к старику. — А что, как и в самом деле наука эта продолжается? Человек по-научному приземлился — и молчок, потому что марсианин. Глаз на животе. Вот те раз!” По долгу службы лесник, конечно, обязан был доложить о случившемся руководству. Изложить пусть даже не личную точку зрения, а просто голый факт. Дескать, в ночь с такого-то на такое-то в лесном квадрате эдаком-то валун без всякого для себя разрушения разошелся пополам и вновь сомкнулся, выпустив из себя неизвестную личность, станцевавшую на валуне и исчезнувшую в дебрях. Доложил Пряников. И все. Однако пережитый срам из-за наблюдения посадки камня заставил дисциплинированного в прошлом старика пересмотреть отношение к службе. Служба службой, а в дураках перед людьми ходить — эка охота.
Пряников прочно усвоил, что наблюдать своими глазами — одно, а открыть глаза людям — другое, дело мозговитое, требующее большой обходительности, которой теперь-то он в себе и не видел. Что же, во второй раз за обушок браться, распиловку предлагать? Снова срамиться перед честным коллективом?! Уж лучше полное недознание, таинство до гробовой купели! Сказал — и как сургуч на уста положил…
А марсианин уходил по чащам да перелескам все дальше от места посадки. Шел быстро, таежник сказал бы — таежник идет, увидел бы стайер, сказал бы — стайер со вторым дыханием дистанцию за глотку берет. Ну, а марсианин еще какой по дороге повстречайся, крикнул бы: “Уауэй моо, битто чук!”, то есть: “Что, брат, гуляем? Кислороду набираемся?” Кислород действительно вполне устраивал марсианина.
“Ничего у них кислород, качественный”, — думал марсианин, которому надоело сидеть в камне на искусственном воздушном пайке.
Конечно, в ночном мраке леса ни зоркий таежник, ни стайер, привыкший все различать даже с крутого виража, не заметили бы ходока. Мгла тоже устраивала марсианина: она исключала свидетелей. А что свидетели опасны в его положении, он уже понял: совсем недавно они только но недомыслию не принялись пилить его галактический корабль.
Сам марсианин от темноты не страдал. Включив кожное ночное зрение, он разбирался среди всех этих пеньков, рытвин и стволов если и не идеально, то по крайней мере не хуже обыкновенного близорукого, потерявшего очки. Он страдал от другого — какое-то легкое стрекотанье, легкий звон, какой бывает, если задеть конец острия скальпеля, то и дело этот тревожный звук возникал возле уха или носа, и тотчас следовало тягостное жжение. “Кислота, что ли, с неба капает, может, электрические шарики в воздухе плавают?” — спрашивал он себя при приближения зудящего звука, и тут же его кожа ощущала молниеносный тонкий ожог, от которого поврежденный участок кожи переставал видеть и окружающий лес как бы заливало сумерками. Тогда он присаживался на пенек отдохнуть, поразмыслить о событиях последних дней.
“А на каком языке я сейчас думаю?” — спохватился он.
Действительно, на каком языке размышлял марсианин?
После того как немногочисленные двигатели марсианского корабля, выбрасывая бесцветные струи гравитационных зарядов, подогнали аппарат к Земле, межпланетчик сбавил скорость и плавно припечатался днищем среди валунов заповедника. Пока марсианин приходил в себя — все-таки маневр стоил ему нервов и энергии, корабль безо всяких принуждений принял вид окружавших предметов. Короче, стал одним из валунов, изобилующих в окружности. Совершенно случайно одна его сторона ориентировалась на очищенные камни, другая — на объекты, испещренные надписями разного калибра и значения.
Поэтому и корабельная обшивка с одной стороны не имела ничего общего с грамотой, с другой же приобрела читательский интерес. На корме корабля теперь красовались и “Петр Столбинков был здесь в разгар празднующей природы”, и “Вера моими же… Василий”, и “Накопил и машину купил” — по-видимому, след посещения работника сберегательных трудовых касс, а также одна небольшая напевная зарифмовка, какую детям до шестнадцати, да и сверх этого лет читать не рекомендуется.
Марсианские конструкторы настояли именно на такой схеме приземления: подлет к ночной полосе планеты, торможение, посадка плюс метаморфоза под естественный ландшафт.
По мнению конструкторов, этот комплекс обеспечивал полную сохранность тайны, а тайна, когда речь идет о выходе на дикие, а порой и чудовищные планеты, — лучшая гарантия безопасности.
— Мы не знаем, — говорили они, — кого пилоты встретят в пути. Врагов, друзей, неразборчивых в нище людоедов или задумчивых гуманистов? Метаморфоза корабля поможет избежать неприятностей разоблачения, сохранить в целости секрет корабельных устройств.
Пожалуй, по-своему эти конструкторы были и правы. Впрочем, они только подражали природе, настаивая на своем, природе, в которой принципы мимикрии давно и широко внедрялись в целях защиты от так называемого “всякого случая” частенько несущего с собой позор, увечье, а то и прямую смерть.
Подражая, конструкторы, однако, избежали слепого копирования вековечных образцов защиты, а внесли кое-что и от себя. Так, например, корабль обладал способностью внезапно утяжеляться в несколько раз и на глазах изумленной публики проваливаться в недра планетных слоев. Испытания показали, что корабль шел вниз легко, как топор, брошенный в водоем.
По прошествии опасного момента пилот нажимал кнопку многократного уменьшителя тяжести, и тогда корабль пулей вылетал наверх. Это рацпредложение спасло нескольких путешественников, но вызвало толки среди населения соответствующих планет. Конечно, после приведения подобного приема пилот должен был как можно быстрее уводить корабль в космос, ибо версия “рассосался в атмосфере” становилась крайне непопулярной, а место провала превращалось в одно из самых людных и шумных мест вселенной. Поэтому нажимать на кнопку утяжеления разрешалось в самых крайних случаях.
Другая техническая диковинка — акустика корабельной обшивки — тоже была результатом предусмотрительности изобретателей. Звуки, зародившиеся во внешнем пространстве, свободно проникали в кабину, будто никакой обшивки и не было.
Наоборот, любые внутренние звучания корабля аккуратно запирались стенками, так что при любых обстоятельствах пилот мог развлекаться музыкой громкого звучания или греметь гаечными ключами.
Экспедиция, облюбовавшая плоскую крышу корабля-валуна под очаг и трапезные сборы, язык за зубами не держала, диапазон интересов изыскателей узостью не грешил, и любопытнейшая информация лилась потоком в уши затаившегося марсианина.
Сначала, разумеется, он не понимал из этих разговоров ничего. Но потом эластичные органические пластинки, искусно вшитые в борта пиджака, вдосталь наглотались новыми словами, а длинные цепи молекул перетряхнули их и пустили в электроды в виде расшифрованных импульсов, пригодных для усвоения мозгом. Импульсы обработали нужные участки мозга путешественника, вложив в них “знание новых слов”, и мало-помалу марсианин начал постигать смысл откровенных, несбивчивых разговоров метеоритчиков.
Наиболее ценные данные марсианин скрупулезно отдиктовал записывающему устройству — сбор данных о жизни Земли во всем ее многообразии был, собственно, одной из главных целей командировки. Внимательно прослушивались и беседы на космические темы: что они, земляне, успели узнать о космосе?