— Что вы сделали? — почти крикнул ему Миронов. — Мы сейчас взорвемся!
— Я снял ограничительные стержни, — сказал Чередниченко, кладя руку на клавишу хода.
Тотчас же вездеход заметно ускорил движение. Однако вскоре на пульте вспыхнула еще одна красная точка — начался перегрев реактора.
Впервые в жизни Миронов почувствовал, что ему страшно.
Ему казалось, что вездеход постепенно превращается в заряженную бомбу, готовую взорваться от любого толчка. И эта бомба, неся на себе двух людей, стремительно мчалась в черной мгле прямо в звездное небо.
Спасительные автоматы контроля были отключены, иначе они давно вмешались бы в управление. Клавиша хода, утопленная далеко за ограничительную защелку, подрагивала под пальцем Миронова, стараясь вырваться. Его вдруг охватило непреодолимое желание отпустить клавишу хоть немного, чтобы упять выворачивающее внутренности раскачивание, погасить тревожные огни на пульте. Он с трудом удерживался от этого, так как знал, что малейшее снижение скорости означает верную смерть для Лебединского.
Он бросил отчаянный взгляд на часы. Вездеход был в пути меньше двух часов. “Еще семь часов такой пытки, — подумал он. — Я не выдержу”.
И тогда его охватила злость на бесконечную дорогу, на восставших роботов, на Чередниченко, который развалился позади него в кресле как ни в чем не бывало, на свое собственное бессилие, на весь этот жестокий лунный мир, освоение которого требовало таких мучений. И эта злость помогла ему держаться.
К счастью для него, настало время отправлять ракетограмму. Чередниченко сел в кресло водителя и взял микрофон. Миронов, из последних сил борясь со спазмами желудка, стал проверять готовность аппаратуры.
На крыше вездехода в коротких вертикальных трубах хранились четыре небольшие ракеты. Сейчас в одной из них завертелись катушки крохотного магнитофона, записывая на тонкую проволоку слова Чередниченко. Через несколько минут ракета рванулась на сто километров вверх, на лету расправляя свои антенны. В верхней точке подъема, где кривизна лунной поверхности уже не скрывала Станцию, катушки за доли секунды выплеснули свою информацию в эфир — раз, другой, третий, четвертый, а приборы Станции записали ракетограмму на такую же проволоку, чтобы тут же переписать ее на обычную ленту, но уже с нормальной скоростью.
Об этой-то ракетограмме сообщил Смельный Лебединскому за несколько минут до того, как связь с Базой прервалась.
На шестом часу пути дорога вошла в горы, отделявшие Море Спокойствия от Центрального залива. Чередниченко сверился с картой и задумался.
Облегченная машина шла легко и ровно. Но ее скорость была на пределе, и ее не хватало, чтобы вовремя дойти к той точке, в которой у Лебединского кончится кислород.
Оставался один выход. Когда-то Степан участвовал в прокладке дороги и хорошо знал эти места. Через несколько километров дорога опишет крутую дугу, единственную на всей трассе, огибавшую возвышенный горный район. В свое время предполагалось проложить ее напрямик, и Степан исколесил эти места при прокладке трассы. Потом от этой мысли отказались и проложили путь в обход. Степан помнил, что часть будущей дороги была даже размечена. Но ему ни разу не приходилось пересекать горы ночью.
Он остановил вездеход. Тотчас же над его плечом тяжело задышал Миронов.
— Что случилось? — хриплым шепотом спросил он.
— Надо идти напрямик, Олег Николаевич. Иначе нам не успеть, — сказал Чередниченко.
Последние часы пути окончательно измотали Миронова. Совершенно обессилев, он мотался в кресле, с трудом удерживаясь, чтобы не броситься к Чередниченко и не оторвать его руки от клавиатуры управления. Несколько раз он почти терял сознание, пока очередной приступ морской болезни не приводил его в чувство.
Чередниченко видел состояние товарища, но был бессилен помочь ему. Для этого надо было снизить скорость, но вот этого-то он сделать не мог. Проклятая качка начала действовать даже на его железный организм, но пока что Степан успешно сопротивлялся. Сменив Миронова в начале пути, он дальше вел машину сам, не требуя подмены.
У Миронова сил уже давно не было. Поэтому он почти обрадовался неожиданному решению Чередниченко. Он очень хорошо знал, что ждет их впереди, он наизусть помнил пункт инструкции, строжайше запрещавший ночное движение в горах, но сейчас предстоящие опасности казались ему нереальными и маловероятными. Он был готов на любой риск, только бы прекратилась качка, буквально убивавшая его. И он согласился.
Огромные немигающие звезды окружали вездеход со всех сторон. Прямо по курсу клубились облака бриллиантовой пыли, и среди них, величаво раскинув крылья, плыл Лебедь, держа в клюве огромный изумруд Денеба. Над самым вездеходом висел полумесяц Земли, окруженный голубой дымкой атмосферы. Откуда-то из-под машины выбегал двойной пунктир огоньков и крутой дугой уходил влево, пропадая за невидимым горизонтом, намеченным крапинками звезд.
Чередниченко положил руку на пульт. Из фар вездехода вырвались невидимые в пустоте потоки света и легли изломанными сияющими пятнами на дорогу.
— Объявляю готовность номер один. Закрыть гермошлем, пристегнуться к креслу, — Чередниченко бросил взгляд на часы.
Вездеход медленно двинулся вперед, подмял ближайшую вешку и сполз с дороги.
Первые минуты пути были сравнительно легкими. Затем начался ад.
“Кузнечик” был идеально приспособлен для передвижения по лунной поверхности. Его суставчатые ноги с гусеничными башмаками легко несли машину над всеми неровностями почвы. Там, где пробирался “кузнечик”, не мог бы пройти ни гусеничный вездеход, ни шарокат, ни любой другой движущийся механизм из всех, которые когда-либо действовали на Луне.
Но сейчас тяжело приходилось даже этой могучей машине.
Скорость упала сразу, и защелку на клавише хода уже не приходилось удерживать вручную. Но не это беспокоило Чередниченко. Важно было другое — не сбиться с правильного направления.
И все-таки он сбился. Он заметил это потому, что каменный хаос стал вдруг угрожающим. Путеводный Денеб по-прежнему сверкал впереди, но на одном из многочисленных зигзагов вездеход уклонился в сторону от наиболее легкого пути. В чернильной темноте, окружавшей машину, не было видно ничего — ни скал, ни неба. Только впереди светилась фантастическая белая дыра в стене мрака, пробитая лучами прожекторов, и по ней метались непроницаемо черные тени.
Дважды путь пересекали широкие трещины. “Кузнечик” с легкостью перепрыгнул через них — прыжки на облегченной машине для Чередниченко не представляли большого труда. Но вскоре под вездеходом обрушился непрочный каменный карниз, и машина перевернулась. Она упала и покатилась дальше. Но автоматический стабилизатор замедлил кувыркание, и Чередниченко, повисший на ремнях вниз головой, успел выбросить в сторону все правые ноги машины и поджать левые. Распластавшись на каменной осыпи, машина замерла. Чередниченко с трудом перевел дух и бросил взгляд на приборы. Кажется, все в порядке. Только перед глазами плавали белые мушки. Он протянул руку, чтобы протереть глаза, но пальцы наткнулись на стекло гермошлема.
— Как вы, Олег Николаевич? — невнятно спросил он.
— Жив, — прошелестел в шлемофоне голос Миронова.
Вездеход шевельнулся и сполз с осыпи. “Вперед, только вперед, — подумал Чередниченко. — Все равно пройдем”.
Он знал, что машина может пройти везде. Для нее недоступны только вертикальные стены. Он посмотрел на часы. Через несколько минут Лебединский выйдет из купола. Пора посылать ракетограмму.
Но послать ее не удалось. Легкие трубы, в которых хранились ракеты, оказались сплющенными, когда машина опрокинулась.
Все, что произошло в продолжение следующего часа, было заполнено сумасшедшим соревнованием с секундной стрелкой.
Машина бросалась на штурм каменных громад, как ледокол на торосы. Ее швыряло по застывшим волнам каменного моря, она карабкалась, скатывалась, прыгала, скользила. В первые же четверть часа с двух ее ног были сорваны гусеницы.