– Когда он вырастет, ему поставят биопротезы, - попытался возразить он, - и он сможет ими работать не хуже других людей.
– Я не хочу! - закричала она. - У людей живые руки разные… Твоя правая - сильнее и больше, - е нежностью сказала она, - а на левой на пальцах выросло несколько волосинок.
Она встала.
– Я пойду пройдусь. Не ходи за мной, милый.
– Я не могу оставить тебя одну! - заволновался Ямамото.
– Не беспокойся, ничего со мной не случится. Я ничего не собираюсь с собой делать. Мне только хочется побыть одной. Подумать. Ты не сердись на меня!
– Хорошо.
О-Мару встала, накинула на еще мокрый купальный костюм халат и пошла вдоль моря, осторожно ступая голыми ногами по дороге.
Ямамото долго следил за ее фигуркой в синем халатике-кимоно.
А когда она скрылась за деревьями, задумчиво посмотрел на свои руки.
– Как она заметила, что мои протезы прижились по-разному? - прошептал он.
ДМИТРИЙ БИЛЕНКИН Место в памяти
– Вы директор Мемориала?
Я поднял голову и увидел человека, который был так стар, что казался плоским. Немнущийся костюм обвис на нем складками и, когда старик двигался, перемещался как-то вслед за телом, словно раздумывая, не заявить ли о своей полной самостоятельности.
– К вашим услугам! Пожалуйста, вот кресло. - Я придвинул кресло, куда он опустился, согнувшись под прямым углом.
Минуты две старик молча меня разглядывал. Глаза у него были маленькие, под редкими седыми бровями, такого невыразительного мышиного цвета, что мной овладели дурные предчувствия.
– Значит, я разговариваю с директором, - сказал он утвердительно. - Должен обратить ваше внимание на то, что в подведомственном вам учреждении происходят форменные безобразия.
Он сделал паузу, будто ожидая чего-то, какой-то обязательной с моей стороны реакции. Но я слушал как ни в чем не бывало.
– Так вот, - голос его стал скрипучим. - Ваш Мемориальный центр обратился ко мне, как положено, с просьбой продиктовать свои воспоминания. Я отнесся к задаче со всей ответственностью, так как понимаю то воспитательное значение, которое имеет опыт старшего поколения, ценность тех жизненных наблюдений и выводов, которые мы накопили.
Уже на пятой минуте его монолога в стуле подо мной объявились твердости, которых я раньше не замечал. Вообще захотелось перевести взгляд куда-нибудь за окно, где реяли птицы.
– …Значение Мемориального центра заключается в том, что он является преемником опыта, который… Каждый человек имеет право, которым нельзя пренебрегать без ущерба для общества, а потому сотрудники Мемориала и управляемые ими машины должны и обязаны относиться со всей ответственностью…
Я покорно кивал. Поправлять его явно не имело смысла. Мемориальный центр действительно великое достижение кибернетики, но отнюдь не “полное собрание мемуаров” всех и каждого (“мемуров”, как выразился один такой же вот посетитель). Да, любой человек вне зависимости от возраста, подключившись к нашему каналу, может рассказать свою жизнь со всеми ее мельчайшими, близкими сердцу подробностями (тайну авторства гарантирует закон). К старикам мы обращаемся особо, просим, убеждаем их, если они сами не беспокоят наши машины. Миллионы судеб, миллионы неповторимых поступков, движений души и мысли, все личное, что исчезало со смертью, теперь собирается, хранится, живет вечно, я богатству этому нет цены.
Неважно, что в воспоминаниях истина порой подменяется вымыслом или приукрашивается воображением; существенно и то, что было, и то, что придумано, - ведь это тоже жизнь! Надо лишь не путать одно с другим, для того и существуют особые фильтр-системы, чтобы сортировать и оценивать. Вот тебе, социолог, педагог, историк, психолог, миллионы безымянных доверительных записей, что подумал и почувствовал человек, как он поступил в той или иной ситуации, - черпай, осмысливай, выводи закономерность. Теперешний прогресс этих наук был бы невозможен без нашего Центра. И расцвет литературы, кстати, тоже. Со сколькими людьми мог встретиться писатель прошлого, сколько сокровенного улавливал его глаз? Теперь ему открыта душа тех, кого нет более, слова, которые говорят однажды, мысли для себя, поступки, чей облик неповторим.
Чем же мы, однако, провинились перед этим старцем?
– …Исходя из сказанного, я решил осведомиться, сколько ячеек памяти занял мой рассказ. Что же выявилось? Вас интересует, что дала проверка?
Размеренный голос старика возвысился. В нем появилось нечто железобетонное - несокрушимая уверенность в своей правоте. Правоте и праве. С меня разом слетела вся одурь.
– Так вот, - в его взгляде появился оттенок подозрительности, - выяснился безусловно неприглядный факт. Очень неприглядный факт. Информационная служба выдала мне справку, из которой следует, что моим мемуарам отведено… - он помедлил секунду, - ноль ячеек!
Он выждал, чтобы я осознал всю тяжесть факта, и заговорил уже с заметным волнением.
– Ноль ячеек, слышите? То есть ничего! Как это могло произойти? Как это прикажете понимать?
Понимать тут было нечегo, мне все сразу стало ясно. Резерв наших меморотек огромен, но не бесконечен, и лишнего мы позволить себе не можем. То, что машина ничего не извлекла из его повествований, означало одно: они были пустышкой. В них отсутствовало все личное, неповторимое, свежее, а была в них лишь шаблонная банальность, которую машина отсеяла как зряшный мусор.
Все оказалось мусором, все штампом, ни одной своей мысли, неподдельного чувства или хотя бы нового факта. Теперь надо было выкручиваться, - быстро, осторожно, не травмируя старика.
– Безобразие! - воскликнул я, срывая трубку интеркома. - Вы правы, вы трижды правы!
– Мне это известно, - сказал он значительно.
Последние сомнения рассеялись.
Ни сейчас, ни раньше он и мысли не допускал, что его воспоминания - никому не нужный набор общих мест. Его волновала только несправедливая ошибка, из-за которой человечество могло лишиться его бесценных воспоминаний.
Только это! Счастливый бедняга…
Я делал вид, что проверяю и выясняю то, что выяснения не требовало, а он тем временем перешел на пафос.
– Любая честно и ответственно, пусть скромно, но с пользой прожитая жизнь достойна уважения и памяти. Это говорю не я - это говорит общество, ради процветания которого такие, как я, скромные труженики работали не покладая рук…
Все верно. Нет неинтересных судеб, и с каждым человеком от нас уходит вселенная. Но… Вот этого я не мог ему сказать. Я не мог ему сказать, что вся его речь, а значит, и мышление - давно и окаменело усвоенный стандарт.
Что и свою жизнь он рассказывал, привычно цензуируя “все несоответствующее”, сколь-нибудь оригинальное. А.оно в нем, конечно, было когда-то, его память могла хранить что-то неповторимое, но теперь бесполезно стучаться и звать. Погребено, опечатано, погибло!…
– Так оно и есть: ошибка, - сказал я, кладя трубку. - Сбой, маленькая техническая неисправность, которая, к сожалению, изредка еще случается. Мы очень, очень извиняемся, мы примем все меры…
– Будете повторно записывать?
– Разумеется! Немедленно, если, конечно, вы…
– Безусловно. Разумеется, это сопряжено с новыми затратами времени и сил, которые по вашей халатности заметно убыли…
Я молчал, изображая сокрушенное раскаяние. Было трудно, всетаки я не актер. Противно, мерзко говорить неправду, но другого выхода я не видел. Правда его возмутит, оскорбит, не поверит он ей, сочтет за недоброжелательство, клевету. А если вдруг поверит?…
Нет, только не это! Прозреть к концу жизни, когда все безвозвратно, убедиться, что думал не сам и чувствовал по шаблону, не дал людям ничего своего, а может быть, того хуже - мешал им, как устаревший параграф. Нет, нет! Зачем, к чему омрачать последние стариковские годы?
К счастью, прозрение ему не грозило. Отчитав меня, он встал, я тоже, чтобы проводить его, но он задержался посередине ковра и, широко расставив прямые ноги, заговорил снова. Я слушал, чувствуя, как деревенеют мышцы лица.