– А это мой подарок к вашему юбилею, - сказал Старик. - Феликс Максимилианович Райновский, прошу любить и жаловать. Только что прилетел из Москвы, потому мы с ним и задержались несколько.
Райновский!
Баржин взглянул на Старика.
Но тот был абсолютно серьезен.
Только где-то в углах глаз… Хотя нет, это были просто морщинки.
– Очень рад. - Баржин пожал руку Райновскому и распахнул дверь в комнату. - Прошу!
При виде Старика все вскочили.
Из спальни высунулись Зойка и Гиго. Увидев Райновского, Гиго прямо-таки ошалел.
– Феликс Максимилианович! Вырвались-таки?
– Кто устоит перед натиском Чехашвили? - сказал Старик.
– Штрафную им! - потребовал Озол.
– Можно, - согласился Райновский. - Сыро как-то у вас в Ленинграде. Так что с удовольствием…
– Это что за фокусы? - шепотом спросил Баржин у Гиго.
– Я не был уверен, что получится, вот и молчал.
Не прошло и часа, а Баржину стало казаться, что Райновский работает с ними с самого начала, настолько легко и естественно вошел он в их “братию”. Это было приятно и самому Баржину, и - он ясно видел это - всем остальным.
Озол притащил поднос, уставленный чашками с дымящимся кофе, а Старику, не признававшему “этого поветрия”, кирпично заваренный чай.
– Ну-с, - сказал Райновский, принимая протянутую ему Зойкой чашку, - а теперь два слова о деле. Только два слова, потому что всерьез мы будем говорить завтра, ибо утро, как известно, вечера мудренее. В общих чертах я о вашей работе знаю. Я имею в виду не лонг-стресс. Я имею в виду хомофеноменологию. Знаю из вашего, Гиго Бесарионович, письма и из неоднократных разговоров со старым моим приятелем Иваном Михайловичем, - Райновский сделал легкий поклон в сторону Старика. - И сдается мне, что вы не только на правильном пути, но и, как любят выражаться борзописцы, вышли на финишную прямую. И сегодняшняя ваша неудача, по-моему, вытекает не из неправильности общих предпосылок, а из погрешностей эксперимента.
– Яновский напортачил, да? - спросил Озол.
– Адька! - рыкнул на него Поздняков. - Вы хотите сказать, Феликс Максимилианович, что система внушения…
– Я очень ценю коллегу Яновского, - сказал Райновский. - И должен признаться, что он организовал все очень хорошо. Вот только что внушать? Это, боюсь, вы с ним не продумали. Что же до технической стороны, повторяю, она была организована на совесть. Я бы, правда, несмотря на высокую степень гипнабельности Германа Константиновича, подкрепил внушение химиотерапией. - Лешка не удержался от улыбки: в свое время он предлагал это. - Торидазин, а еще лучщe - мелларил. Можете вы его достать?
– Достанем, - прогудел Гиго. - Достанем, Феликс Максимилианович!
– Прекрасно. Что же до внушения, то его, я думаю, будем строить по следующей схеме…
Озол, слушавший весь этот разговор, сидя на краешке письменного стола, внезапно отключился от окружающего. С ним такое бывало, он называл это “абстрагироваться”. Он почувствовал пока еще смутные, размытые, как на недопроявленной фотографии, контуры рассказа, который, возможно, даже не будет фантастическим.
Впрочем, нет - будет, конечно, потому что Озол всегда должен был заглядывать на дюжину шагов вперед…
А Баржин улыбался. Он слушал Райновского и чувствовал, как исчезает куда-то, тает в прокуренном, но, вопреки медицине, таком живительном воздухе комнаты его тоскливая неприкаянность.
Потому что никакого тупика нет. Есть только маленький полустанок в ночи. Поезд стоит здесь совсем недолго, можно только выскочить на платформу, походить, разминая ноги, по хрусткому снегу, искрящемуся в холодном свете ртутных ламп, выкурить сигарету - и снова в путь, дальше, дальше, потому что полустанок - это лишь короткая остановка и немного грусти, оставшейся там, позади…
БОРИС РОМАНОВСКИЙ Две руки
–Поверьте мне, этот ребенок не должен появляться на свет, - сказал доктор, протирая старомодные очки и глядя близорукими глазами в полированную поверхность стола, - не должен. Повторяю вам. Он родится без обеих рук. Минимум без кистей рук. Анализы генов показали это вполне определенно. - Доктор был человеком добрым и очень мучился сам, вынося приговор.
– Но почему? - спросил Аристотель Ямамото. - Почему?
– Каждый человек, - устало сказал доктор, надев очки и подняв наконец глаза, - располагает парным механизмом для выработки любого и каждого наследственного признака: один набор генетических инструкций - от наших отцов, другой - от наших матерей. Например, цвет наших глаз. Если встречаются два гена, запрограммированных на голубой цвет - глаза будут голубые. Но если один из наборов будет запрограммирован на карий, глаза будут карие. Карий цвет является доминирующим.
– Да, но…
Доктор остановил его движением руки.
– Вы и ваша уважаемая супруга являетесь уроженцами Нагасаки, - сказал он, - на формирование генов ваших почтенных родителей оказывали влияние и атомная бомба, и последующие испытания таких бомб на атоллах Тихого океана, и зараженная нераспавшимися остатками ядерных веществ земля нашего города. Сумасшествие того безумного мира сказывается теперь на вас и ваших детях. И все-таки, если бы вы попали ко мне раньше, я мог бы еще что-тс сделать. Врачи-генетики могут сейчас чинить гены или подбирать здоровые пары. Но вы пришли ко мне слишком поздно. Слишком поздно!… Вот почему!
Аристотель кивнул.
– Я вас очень прошу, Ямамото, сообщите своей жене это сами. Если я часто буду говорить матерям такие вещи, я потеряю профессиональную доброту к людям и ожесточусь. И ближайшая квалификационная комиссия запретит мне работать врачом “ввиду черствости характера…” - он грустно усмехнулся. - Передайте О-Мару-сан, что следующий ребенок будет вполне здоровым. Я обещаю ей это.
Аристотель опять кивнул, постоял, потом поклонился и молча вышел в дверь.
Их подвел старый доктор, их лечащий врач. Он пять лет изучал их психику, их тела и их гены.
Должен был изучать. Это был старый и очень мягкий человек. Мягкий до потери принципиальности.
Когда они в третий раз пришли к нему с вопросом, могут ли они иметь ребенка, он посмотрел их медицинские перфоленты и сказал: “Ничего не вижу страшного. Можете”. Сказать человеку то, что он хочет, от тебя слышать, всегда проще. Легче сказать “да”, чем “нет”. Так они и получили долгожданное разрешение. И они были счастливы.
А вот теперь новый доктор сказал “нет”. Ямамото нес это “нет” как тяжелую ношу, от которой болят плечи и сбивается дыхание.
У моря, как и у кофе, сильнее всего пахнет пена. Сегодня слегка штормило, и аромат моря совершенно заглушал запахи разгоряченного порта. Ямамото шел по набережной, вдыхая влажный свежий воздух, и никак не мог сосредоточиться на том, что сказал ему доктор. Он думал о море, почему-то о ракушках, о кораблях.
Вспомнил, как жители, протестовавшие против шума портовых машин, просили. муниципалитет сохранить корабельные гудки. Однако несмотря на то, что голова его была занята мыслями, тело шло уверенно. Как будто сам он был пассажиром своих собственных ног. Они шли помимо его воли, которой у него сейчас не было, к пляжу. К “дикому пляжу”.
О-Мару в это время всегда купалась. И обычно он там и находил ее. Или в воде, или она просто ждала его.
Здесь, на “диком пляже”, они впервые увидели друг друга. И познакомились. И с тех пор никогда не изменяли этому месту.
Когда Ямамото пришел на пляж, О-Мару еще купалась. Небольшая волна накатывалась на берег и, отступая, шуршала камешками.
Увидев мужа, О-Мару помахала ему рукой и пошла к берегу.
Вообще нет, наверное, ничего более грациозного, чем выход из неспокойного моря молодой женщины. Особенно, когда у нее под ногами не песок, а скользкие голыши и гравий. Тонкая фигурка женщины, не уступая волне, изящно изгибается и колеблется, руки совершают мягкие пластичные движения, помогая телу сохранить равновесие. Ямамото на короткое время даже забыл о своих горестях, любуясь этим поистине удивительным действом. Жена шла улыбаясь; она всегда улыбалась, видя его на знакомом месте.