Я опустил «Алешку», выбросил пару дохлых ночников, тряпкой вытер руль. Похлопал по подушкам сидений — хорошо! И занялся двором — мешали ворвавшиеся во двор сотни вирусов, летучие, фиолетовые, надоедливые.
Они стрекотали, наскакивали, жала их сверкали как иглы. Я поставил мачту, мотором натянул сетку, и вовремя: подлетали медузы. Красные, синие и желтые, они красиво плыли, словно древние корабли. Но когда спускались ниже, я видел синюю бахрому их качающихся щупалец.
Вот что я здесь люблю (кроме Георгия) — живое тепло собак. Они моя дальняя родня, и мне сладко их гладить, трогать, ерошить им шерсть. Я люблю их мыть, расчесывать, стричь. Так мило касание их горячих ласковых языков. И временами мне стыдно, что я завез псов на сумасшедшую планету, и хочется просить у них прощения. Сказать им — простите, вы сражаетесь и гибнете за меня, но без вас я не смогу здесь жить. Мне нужны ваша ласка, бдительность и любовь.
Суперы — бойцовые панцири. Собственно, к обычному я привинчиваю налобник с шипом сантиметров в тридцать (чертовски трудно научить собаку пользоваться им). Также добавляю короткие шипы на спину и бока, двадцать-тридцать штук.
Хотел бы я увидеть рожу моута, сцапавшего мою собаку.
Но прямое оружие собак — автоматические пасти, управляемые биотоками. Работает челюстями наспинный робот с передаточной механикой страшной силы.
Я одел собак, и они стали фантастически уродливыми и до чертиков опасными. Такими мы и пойдем в колонию.
Вот они заскулили, жмутся ко мне. Ага, Георгий. Он перепрыгивает куст, хлопнул моута по морде и пробежал во двор.
В руке его широкоствольный пистолет. Значит, война.
— Он нес три ракеты, этот дурак, но у двух отказал механизм сброса. Они и. рванули. Угробили оранжевого бородавчатника. В клочья разнесли!
— Так ему и надо, — бормочу я. — Обнаглел, за собаками гонялся, меня ловил. Так и надо.
Георгий подходит, хлопает меня по плечу. У, какая тяжелая, страшная рука.
— Радуйся, — говорит он. — Им завтракает желтый слизень с дом величиной.
— Он светится?
— Там и без него светло.
По-видимому, это Большой Солнечник, что живет в роще коралловиков.
— Ну в путь.
— Кто будет вести машину?
— Веди ты.
Я сел за пульт управления, Аргус угнездился рядом. Он сидел так, словно из него вынули все кости.
Я увидел, как худы и остры его плечи, и у меня сжалось сердце. Ники влез к собакам.
Я поднял машину над деревьями, в мир особенных, верхушечных лесных жителей. Нас тотчас окружили летающие пузыри, на крылья сели желтые двухголовки. Они подбежали к кабине и глядели на нас, тараща глаза. Я повернул на юг и дал умеренную скорость. Газовые струи потянулись за нами. Теперь, если у Штохла и есть дальний радар, он не заметит нас, низко летящих.
Пролетев километров двести, я повернул на запад. Здесь деревья цвели верхушками. В них копошились зарзгусы.
— Тим, — спросил Аргус. — Тим, ты все там убрал?
— Где?
— Ну дома?… Коллекции, фото, записки?
— Основные в сейфах, последние на стеллажах. А что?
— Тим, мне жалко, что так все получилось.
— Что случилось? — не понимал я.
— Он накрыл нас, он влепил в дом три ракеты. Ты погляди.
Я откинул защитный козырек и увидел дым. Он поднимался из джунглей к облакам, тонкий и высокий, как шест. Он покачивался. Меня ударило в грудь, и закружилась голова. Я ощутил холодные пальцы Аргуса — он снял мои руки с клавишей управления.
— Мне жаль, — повторил он. — Мне жаль.
Я зажмурился и подержал свое лицо в ладонях, что пахли машинной смазкой. Я был предельно несчастлив.
Я родился в подземелье на холодном Виргусе, рос на этой скупой планете без животных и деревьев. На Люцифере я нашел для себя все, что мне было нужно, и животных, и то, что здесь мы называем деревьями, в избытке. Мне было хорошо здесь. И… вот все рушилось.
— Звездный, — сказал я. — Ты ввязал меня в эту историю, тот бы меня не тронул. Зачем я ему? Ну, сижу на станции, ну, собираю образцы.
— Верно.
— Я тебя должен ненавидеть — коллекции погибли.
— Основные в сейфах.
— Гони к дому! — заорал я.
— Вот этого я не сделаю.
— Там горят труды наши. И твои тоже, имей это в виду.
— А мне что за дело? — сказал он и заговорил вдумчиво: — Я как-то отвердел, мне чужды твои тревоги. Я — стрела правосудия, направленная в Зло, и мой путь прям. (Он вздохнул). Не злись, Тим, сейчас тебе станет хорошо. Тебе хорошо, уже хорошо… Ты все забыл, тебе хорошо.
Он погладил меня холодной ладонью, и я все забыл, и мне стало хорошо. Я даже глаза прикрыл.
— Коллекции мы соберем новые. Пустим в джунгли роботов-наблюдателей, и будут коллекции, — ласково говорил он.
— Да где же их взять-то, роботов?… Где?
— У Штохла.
А вечером следующего дня тот сбил нас.
До плато оставалось час полета. Близился вечер, когда мы пролетели озеро Лаврака. Там, помню, мы еще с Ланжевеном стреляли по отражениям береговых камней и рикошетом попадали в эти камни.
Озеро здесь одно, все прочее — болотистые джунгли. Если повторить это слово тысячу раз подряд, бормотать его не день, а месяц, год, тысячу лет подряд, то станет понятна их обширность.
Что творилось в этих болотах, никто толком не знал.
О доме и коллекциях я больше не думал, на Аргуса не сердился, отдыхал впервые на Люцифере. Меня охватило состояние подчиненности, сумеречное, дремотное состояние.
К вечеру мы запеленговали сигналы радара и автопилот повел скарп по пеленгу. Шли как по ниточке. Георгий сказал мне, что слушает Аргусов, и зажмурился. Собаки повизгивали, просили есть.
Я пошел к ним, дал охлажденную воду, сунул каждой по галете и стал глядеть в иллюминатор. Я видел лес, размазанный скоростью в ржавые и белые полосы, видел проносящиеся назад летучие существа, слышал удары их мягких тел по корпусу и свист воздуха на его обводах.
Свист и мокрые шлепки, свист и шлепки.
И вдруг мы наскочили на скалу, ударились в дерево, уперлись в стену. Так мне увиделось — скала, дерево и стена. Меня бросило на пол, вспыхнул огонь, и в каюту вошел вонючий дым.
Нас спасли высокие деревья — «Алешка» упал на их вершины и медленно провалился вниз. Падая, он заклинился в сросшихся стволах. Результат — скарп прикончен, мне в кровь разбило лицо, Бэк вывихнул лапу, а Георгий как новенький, хотя кабину буквально разворотило взрывом.
Он сбросил лестницу. Я же в оцепенении глядел вниз — чернота леса, фосфор мхов, болото…
Я дрожал в ознобе, стискивал зубы, сжимал кулаки и… разрыдался. Георгий же весело скалился. Он ощупывал себя, хлопал по плечам, по ногам, он говорил:
— Ты знаешь, это тело даже не напугалось. Не скажу, чтобы не успело, ракету я заметил, она шла встречным маршрутом.
— Отчего же не свернул?
— Инерция массы. Ракета кинулась в нас из деревьев. Это было красиво. — И мечтательно, с эгоизмом вояки, сказал: — А со Штохлом любопытно поцапаться.
— А здоровье экипажа тебя не интересует? Тебе плевать на собак, на коллекции, на меня.
— Осмотри-ка лучше Бэка.
Мы вправили псу лапу и стали советоваться.
— «Алешка» пропал, — итожил Аргус. — Это плохо, дорога удлиняется. Ничего, доберемся. Зато есть плюс — перестают нас ждать. Конечно (Георгий прищурился), сюда прилетит проверочный робот, уже взлетает. Он сфотографирует, все уточнит. Итак, никакого движения в течение часа. Кстати, отчего у тебя нет роботов-зондов?
— Траты на станцию и так чрезмерны.
Мы приказали собакам лечь и замереть, да и сами не двигались.
Тотчас слетелись вампиры. Они тянули трубочки губ, нам приходилось бить их по вкрадчивым гибким мордам. Такие прикончили Шургаева. Он, раненный, полз в лагерь и был перехвачен ими.
— У Штохла есть пробел, — разглагольствовал Аргус. — Он слишком систематик, он пришлет робота два раза сегодня И завтра утром: три фото можно сравнить и сделать выводы. Зато на следующие дни оставит нас в покое.