— Закон о невмешательстве, — напоминаю я.
— Он глуп! Я бы вместо этой слизи дал мир, четкий и работящий, как станок. Мир-друг. Мир-робот. А вы срываете мою работу… Неопределенность, слизистость, — сердито говорил он. — Ненавижу их! Я и с собой-то мирюсь из-за ясной головы да отличной маскировки кожей моих потрохов. И хочу все знать точно и ясно, потому и пришел к вам.
Хочу знать, вы мой враг (это понятно) или потенциальный друг (это возможно)? Молчите, взвешиваете?… Я бы и сам это установил, да времени не имею. Но что это мы сидим и ерунду городим? Хотите полюбоваться на мои штучки? Новые? А? Хехе, безопасные, но… (он поднял палец). Но с определенной мыслью.
— Валяйте!
— Итак…
Штохл поднял палец и склонил голову, прислушиваясь. И нижнюю губу закусил. Я услышал движение в коридоре. Оно оборвалось у двери.
Дверь вошла в стену. В ее проеме стоял робот в бронеколпаке с прорезями. Опять нарушение правил роботехники!
— Вижу, — заворковал Штохл, — вас смущает его вид. Это не броня, а экранировка. Я весьма наслышан о вашей власти. Рискуют они там, в Совете, с вами, рискуют. А если вы задумаете что-нибудь противозаконное? А? Или со мной споетесь? Я ведь преступник. Хе-хе… преступил закон. Кстати, преступление — это реакция человека на ненормальные для него условия. Хороша формулировка?
— С гнильцой…
— Итак, о роботе. Вы арестованы, вас берет этот робот, я к вам и пальцем не прикоснусь. Нет и нет!
Он сунул под мышки обе ладони. И глаза прикрыл: вот так, не вмешиваюсь…
Но губы его вздернулись, подбородок остро выпер вперед. Нос бросил на него четкую тень.
Робот был обычной многоножкой типа Ники, ростом с меня сидящего. Я перешел из людского тягучего времени в аргусовское динамичное. И оттуда смотрел на робота с юмором: паук шел, деля пространство между ним и мной сверхмедленными шагами.
Отсветы полировки стекали на пол.
И Штохл застыл с разинутым в смешке ртом. Свирепая усмешка, все зубы на виду.
Я встал и использовал разницу времени. В их времени (Штохла и робота) был резкий бросок ко мне. В моем времени я подошел к роботу (руки его начинали хватательное движение) и продавил стекло аварийного устройства.
Это всегда надо иметь в виду — аварийное окошечко робота. Так можно остановить даже ополоумевшую машину, не губя ее ценную механику. Если, конечно, успеешь.
И снова я во времени Штохла, снова сижу в кресле, снова разговор.
Штохл восхищен.
— Поздравляю, поздравляю! — трещит он. — Такая реакция! Ракета! Молния!.. Любопытно, как они добились этого? Можно разобрать ваш… Простите сидящего во мне механика, но очень хотелось бы покопаться в ваших вещичках. Я всегда мечтал стать таким вот неуязвимым, мне глубоко неприятно принадлежать к породе слишком рыхлой и слизистой. Во мне воды восемьдесят процентов. Во мне-то! Смех!
Хотите должность моего главнокомандующего? Нет? Тогда поделим шарик пополам? Ни с кем, кроме вас, делиться бы не стал, самому тесно. А вам — пожалуйста. Дать север?… Юг?… Нет?… Удивлен. Ах да, вы же законник!
Но задумались ли вы о личной мощи? Что может человек один, если он не Аргус? Без роботов? Без себе подобных? Знаете, трагедия правителя в его зависимости от каждой мелочи. Ему же (сужу по себе) приятнее все делать самому. Да, да, все мы царьки сновидений. А если я мечтаю о планете, которую я целиком сделал сам? О мире, где действует только мой мозг, лишенный дурацких эмоций.
О вечной жизни, чтобы всему научиться и все уметь? Если здесь (он ударил себя по груди) что-то жжет и требует: делай, делай, делай…
— Сильно, — говорил я.
— Колонисты, эти поставщики фактов, конечно, наговорили обо мне много нелестных вещей, — толковал Штохл. — Я же хочу одного — полной самоотдачи! Что мне делать, если мой калибр соответствует только всему шарику? Если мне тесно в обыденных отношениях? Если мозг требует грандиозного?
Он говорит, сам усмехается. Тело его маленькое, горячее. В движениях рук и гримасах лица повышенная четкость. Он не сидит спокойно, не может, у него сильно повышен обмен, он даже в разговоре вынимал из кармана питательные шарики и кидал их себе в рот.
— Я прав не половинчато, а всеобъемлюще. Разница мира биологического и технического — в отличии случая от закономерности. К чему мне случаи? Зачем мне люди? Их настроение, эмоции? Проклятые случайности проклятых дураков! А вот роботов я люблю, они помогают мне выпустить на волю призрачный мир, заключенный в этой коробке (он постучал себя пальцем по шлему). Кто породил его? Подземелья Виргуса? Возможно. Там я убедился — человек может быть творцом Мира. Дайте мне время, и я сотворю этот мир. И мне нужны не миллионы лет, как Глену. Через десять лет вы найдете здесь идеальную для жизни планету. Без слизи, без природных глупостей! Договорились?… Нет? Тогда как это вам понравится, мой Судья?
Штохл вынул из кармана руку и раскрыл ладонь — вспорхнула тучка серебристых капель-пузырьков. Он подул, отгоняя их от себя. Э-э, да он их и сам боится! Ишь как страх сжимает его тело.
— Что это?
— Ха-арошая штука, — сказал он. — У меня их, разных интересных штук, тысячи. Я пошел.
Дверь громыхнула, закрываясь за ним. Решительно щелкнул замок.
Я же следил за кружением капель. Они — словно дождь, повисший в воздухе.
И все же какой он заграв по характеру, даже противно. А пузырьки летят, будто медузы. Сначала стаей. Но выстроились в ряд и летают по спирали. Теперь разбились по пять-семь штук и начали крестить комнату на разной высоте. Гм-гм, а они управляемы на расстоянии.
Один пузырек коснулся стола. Взрыв! Дымок поднялся в воздух. Я сощурился: эге, да это эмиссия синильной кислоты, смесь ее с газообразным антигравом.
Я отступил, задержал дыхание. А пузырьки идут на меня. Я отступил к дверям. Они идут. Я вжимаюсь в двери — и с грохотом упал в коридор.
Я поднялся и стоял, видел лежащую дверь с надписью «Для гостей», видел — Штохл, как летающих варавусов, брал в воздухе ядовитые пузырьки и прятал их в коробочку.
Ее засунул в карман. Повернулся.
— Вы и в огне не сгораете… — говорил. В его глазах, прилипших ко мне, был банальный страх. Он же боялся меня, боялся до чертиков, до спазма в кишках.
Я же был ошеломлен пузырьками. Злости на Штохла во мне не было. Он сам был Злом, я не мог ждать иного.
Но его страх…
Передо мной человек. Он принес Зло в это место, погубил Глена, убил «Алешку», трех наших милых пушистых собак. Он хотел убить меня, но это не так важно.
— Гляди! — крикнул я ему. — Погляди мне в глаза.
Штохл напрягся, он хотел глаза отвести в сторону и не мог. Ко мне же пришло странное ощущение: я здесь не один, нас двенадцать человек. Мы все глядели в серые кругляшки его глаз, в отверстия зрачков, в сетку глазных сосудов. Я увидел бьющую из меня силу в виде горячего острого луча. Я сшибу его с ног. Собью, собью…
— Не свалишь, — прохрипел Штохл. — Не-е с-свалишь. — Он упал на колени и прикрыл лицо ладонями. Он вертелся на полу, бормоча: — Проклятый, жжешь… Проклятый, жжешь…
Я подошел, я схватил и оторвал его руки: на кожу лба и щек набегали мелкие водяные пузыри.
— Проклятое тело, он сжег его. Проклятое, проклятое, проклятое тело… — бормотал Штохл.
Я снял с головы его шлем и хорошим пинком пустил по коридору. Шлем завертелся и покатился — белый круглый шар. Затем я приказал Штохлу спать до утра, спать, спать…
И ушел.
Оглянувшись, увидел фигурку, поблескивающую на полу. Над нею уже клохтал дежурный робот. Он сначала ворочал Штохла, затем подхватил его и поволок по коридору. Растворился в голубом сиянии стен. Штохл крепко спит. Я улавливаю в нем сонное шевеление слов: мой мир, мой ребенок…
УТРО
Колонисты спят, они испуганы. Вопрос — отчего я не арестую Штохла — тянет на меня сквознячком из всех черепных коробок.
Я предвижу — они скоро пойдут ко мне один за другим и станут оправдываться. В чем? Да в жизни своей.
Первой пришла Мод Глен. Одета просто. Выглядела она предельно уютной — полненькая, завитушки волос на затылке. И волосы словно у моей жены. Она больше часа обвиняла себя в черствости и в бездушии. Плакала. Я убедился еще раз, что Глен (тот, которого она знала), будет жить в ней до самой ее смерти. Это тяжело. Я убрал из ее памяти Глена, и тогда она стала кричать, что до разговора была другая, другая, другая! И хочет ею остаться, а меня ненавидит, ненавидит, ненавидит!