– Володя, тебе надо лечиться. Бросить пока всю работу и заняться своим собственным здоровьем. Я поговорю с Сергеем, гебя обследуют лучшие специалисты.
Вера намеренно не напомнила о том, что Марьин и сам мог бы обратиться к ее брату или Лебедеву, зная, как трудно ему воспользоваться остывшей дружбой.
– Спасибо. Но скоро приедет Юра Гречков. Ему я больше всех доверяю.
– Что, так серьезно?
– Почки. - Марьин вдруг встряхнул головой и оживился: - Знаешь, а ведь это помогало мне в работе над мутангом. После каждого приступа дают отлеживаться несколько дней, вот я их и использовал. Видела, в той комнате все под рукой, много двигаться не надо.
Он проводил ее в переднюю. Хотел и до автобусной остановки, но Вера не разрешила: на улице было сыро, опасно для него. Володя смотрел, как она одевается, и печально молчал. Взяв протянутый им чемодан, она подошла вплотную и, не стесняясь выглянувшей Варвары Михайловны, поцеловала Марьина.
– Самое главное - поправляйся. И, ради бога, не работай после приступов.
На улице Вера заплакала и так, всхлипывая, шла под моросящим дождем, не вытирая слез. Было уже темно, и никто этого не заметил.
Сергей встретил ее весело.
– А мы просто заждались тебя, сестренка. Ну-ка покажись. Э, да ты стала еще красивей. Геннадий Александрович, встречайте гостью! - Он снова повернулся к Вере и объяснил: - Ирина - это жена. Я писал тебе. Она секретарем у Лебедева работает.
Первое, что Вера увидела, войдя в гостиную, роскошно заставленный стол. Искрился гранями хрустальный графинчик с водкой. Золотились этикетки на коньяках. Восковато отсвечивали балыки, ярко пестрели салаты. В серебряном ведерке лениво полулежала бутылка шампанского. И над всеми этими соблазнами грациозно летали красивые руки женщины, украшенные несколькими драгоценными камнями.
– Вера Сергеевна, голубушка, что же вы так долго? Мне так не терпелось вас увидеть. И Геннадий и Сергей очень много о вас рассказывали.
Женщина обошла вокруг стола и торопливо чмокнула Веру в щеку. Она была молода: лет, пожалуй, на двадцать моложе Сергея, но держалась на равных. В общем-то, внешне все в ней Вере понравилось, кроме рук, которые казались хищными из-за длинных заостренных ногтей, покрытых перламутровым лаком.
Лебедев поздоровался сдержанно, словно и не дожидался весь вечер ее прихода. Вообще он был суховат и корректен: видно, должность наложила свой отпечаток. Только за столом Геннадий несколько оживился, взял из ведерка шампанское и повертел бутылку в руках.
– Помните, Вера Сергеевна, как мы открывали такой вот огнетушитель на новогодней вечеринке в общежитии? Я тогда еще собирался с Марьиным на антибрудершафт пить.
– Ох этот Марьин! Ни один ужин не пройдет без упоминания о нем, - вмешалась Ирина. - Ну повезло человеку. Да, да, не спорь, Сергей, тут совсем не в таланте дело, потому что, будь у него талант, не сидел бы до сих пор без ученой степени. И мне кажется, что и Геннадий и ты превозносите его из чисто дружеских чувств.
Веру не покоробила такая невежественная безапелляционность, она заметила другое: Ирина во второй раз первым упоминала Лебедева, а уж потом мужа.
– Ты не права, Ириша, - благодушно возразил Сергей, разливая из графинчика водку. - Володька - это голова! Главное, что он до конца верил в свою идею и, чего уж там скрывать, утер-таки нам нос.
Они сидели до двух часов ночи, вкусно ели, пили и много говорили о Марьине, о его открытии. Вера почти все время молчала.
На следующий день Вера улетала в Ялту: у нее был отпуск и путевка в санаторий. Перед самым выходом из дома с работы позвонила Ирина.
– Верочка, - она еще вчера почти сразу приняла ласково-родственную форму обращения к золовке. - Геннадий Александрович хочет тебя проводить, он сейчас подъедет.
Вера не стала объяснять, а просто торопливо оделась и, выскочив на улицу, поймала такси. Ей очень хотелось заскочить хоть на минуту к Марьину, но она постеснялась попросить водителя: это было совсем в противоположном конце города.
“Из Ялты напишу ему, - решила Вера, - а после отпуска попрошусь сюда в командировку”.
Начался дождь. По ветровому стеклу машины с усилием заходили “дворники”. “А молодей, Володя! Задел он их самолюбие. Каждая похвала так завистью и отдает”.
В Москву из санатория Вера вернулась с поездом. До конца отпуска оставалось еще четыре дня, и она решила в редакцию не ходить, даже не напоминать пока о себе. Но буквально через час позвонила редактор отдела Софья Калугина.
– Вера? А я боялась, что ты еще не приехала. Тут тебе утром телеграмму принесли. Приедешь? Или прочесть?
– Прочти, - попросила Вера.
– Сейчас. Где-то она здесь среди гранок была. Ага, вот. Ну, слушай… - Калугина вдруг замолкла.
– Чего молчишь? Что-нибудь неприятное?
– Кажется, да. Читаю текст. “Скончался Марьин. Шестого похороны. Вылетай. Гречков”.
Вера прижала трубку к лицу. Трубка стала влажной и теплой, будто живая. Из нее доносилось: “Вера! Вера! Что с тобой! Я сейчас к тебе приеду”.
Калугина приехала через полчаса. Она нн о чем не расспрашивала. Заказала билет на самолет, помогла Вере собраться. Только в аэропорту, обняв ее за плечи, сказала побабьи:
– Ты выплачься как следует по дороге, может, полегчает.
…Дверь Володиной квартиры открыла Зиночка. Она ткнулась лицом в Верино плечо и всхлипнула. Потом появился Гречков, осторожно обхватил их обеих своими огромными руками и повел з ту комнату, где Вера совсем недавно разговаривала с Марьиным.
– Тут уже покопалась комиссия, собирая все, что связано с Володиной работой над препаратом. Я отобрал только его личные бумаги. Их, видите, совсем немного. - Юрий кивнул на папку, лежащую на столе. - Тут ваше письмо из Ялты и его недописанный ответ. Простите, что прочел, но иначе это сделали бы посторонние.
Он поднялся, еще более огромный, чем Вера его помнила, и потянул жену за руку.
– Пойдем, Зиночка. Надо еще помочь Варваре Михайловне.
Гречковы вышли, и Вера тут же торопливо развязала папку. Сверху лежало несколько листов, исписанных незнакомым почерком. Вере вдруг стало странно, что почерк Марьина ей незнаком, что за столько лет они не обменялись даже поздравительными открытками. Она опустилась на тахту и принялась читать.
“Вера, милая! Я впервые решаюсь написать тебе. Это придало мне твое письмо и еще одно обстоятельство - мы ужe вряд ли сможем увидеться. Во время последних приступов понял, что наступает конец. Оказывается, правду говорят, что умирающий чует свою смерть, для этого даже не нужно никакого медицинского образования. Ну а мне, врачу к тому же, но, какие процессы происходят в моем организме и что их не остановить ни самым искусным хирургическим вмешательством, ни любыми медикаментозными средствами.
Впрочем, вру. Есть одно средство. Вот оно, стоит передо мной кн столе. Это мой мутант, мой всемогущий эликсир. Но его еще так мало!
…Когда меня несколько отпускает, я принимаюсь философствовать. Вероятно, это вызвано ощущением своего финала и твоим письмом. А думаю вот о чем.
Тринадцать лет я создавал средство, возвращающее жизнь.
Не буду скромничать, равных этому открытию в медицине немного. Но я не дождался славы, наград, почета… и что там еще положено в таких случаях. Даже не успел стать кандидатом наук (а помнишь, мне друзья пророчили академика) или хотя бы получить свою квартиру, чтобы не ютиться у тетки.
Долгие годы я любил тебя, считая свое чувство безответным и не питая никакой надежды. И вот, когда смерть оказалась столь близко, что ты уже не сможешь опередить ее, получаю твое признание. Снова мне совсем немного не удается дотянуться до своей судьбы.
Спрашивается: был ли я счастлив? Удалась ли вообще моя жизнь?
Был, Вера. Причем очень счастлив.
Я перебирал в памяти очень много моментов и понял, что они - вершины душевных праздников. Большего жизнь и не могла подарить.
Я был счастлив своей любовью. Честно сказать, не знаю, принесла бы она столько необыкновенных мгновений, превратившись в обычный брак? Помнишь окно в коридоре общежития, у которого мы стояли? Я несколько раз приходил туда и испытывал такую грусть, такое волнение, что после этого ходил как охмелевший, прислушиваясь к затихавшей внутри сладкой боли. А однажды в том же школьном дворе увидел елку и окружавших ее снеговиков. Зашел и написал на одном из них те же слова. Меня шугнула сторожиха - пришлось удирать через забор. Зато потом, глядя из общежитского окна, можно было представлять, что это тот же новогодний вечер и все повторяется снова. Попадая в компании и глядя, как милуются, ссорятся, мирятся разные пары, я всегда ощущал, что у меня нечто большее.