В наушниках какие-то шорохи и обрывки фраз. Сигнал бедствия поймал какой-то корабль, но он не знает местонахождения корабля, потерпевшего аварию.
Он снова опустил голову на подушку. Уже засыпая, явственно услышал скрип двери. Вскинулся, мурашки побежали по телу. Скрип повторился, словно только что открытую дверь затворили. И снова тишина, гробовая тишина.
«Бред, — подумалось ему. — Что же еще? Нервишки пошаливают. Надо бы взять себя в руки, пока не поздно. Если человек не знает, когда взять себя в руки, он не стоит и ломаного гроша». Октавиан изо всех сил старался успокоиться, и все же чувствовал, как медленно, но неотвратимо охватывает его беспокойство. Так обставляют зверя… «А вдруг, вдруг… — молнией сверкнула догадка. — Неужто он способен? Нет, невозможно. Надо быть последней дрянью, чтобы пойти на такое. Он не из тех, руку на отсечение даю, не из тех. И все же…» Тут его обожгла новая мысль. «А вдруг?… Вдруг Жан прав? Ведь и я было так подумал. Только я не хочу себе признаться, просто боюсь признаться. Слишком уж большая скорость была у метеорита. Не увернуться, как ни старайся. Столкновение с метеоритами было исключено в самом начале, когда корабль был еще в стадии проекта…»
Он вскочил с постели, лихорадочными, скрюченными пальцами схватил пистолет. И тут же опустил его. «Да, нервы явно не в порядке, — сказал он себе. — Какие только глупости не приходят в голову! Еще немного, и, глядишь, в панику ударишься. Но нет…» — Он подошел к двери и осторожно, без малейшего шума, потянул ее на себя. Дверь плавно отворилась, Октавиан скользнул в проем, прокрался вдоль стены к каюте Ганса. С той же осторожностью надавил на дверь, заглянул в каюту. Ганс спокойно спал.
Октавиан пошел по коридору, прислушиваясь к каждому шороху. Уже было уверился, что дело в слуховых галлюцинациях, как вдруг где-то далеко, в глубинных отсеках корабля раздался резкий металлический скрежет. Откуда? Из какого отсека?
Он знал корабль как свои десять пальцев. Пойдя на ощупь, ускорил шаги. Теперь стало ясно, куда идти. Скорее, скорее, так, осторожней, без шума, скорее, еще скорее. Как же ему раньше в голову не пришла такая мысль? Жан так настойчиво утверждал присутствие кого-то третьего, особенно в последнее время. Кто-то третий, несомненно, кто-то третий…
Он вышел из-за угла и увидел спину Жана. Тот наклонился над дверью герметической камеры, за которой стелился космический холод, и силился ее открыть.
«Давненько он тут возится, — подумал Октавиан. — Наверное, хотел войти в герметическую камеру и выкачать в нее весь воздух корабля, чтобы не потерять и молекулы кислорода…» Это было похоже на дурной сон или же на кошмар с привидениями. Он совершенно один в этой бездне.
— Какая встреча! — громко воскликнул он. — Какая неожиданная встреча! Я было тоже подумал, что один из нас — лишний. — И его губы дернулись в кривой усмешке. — А тут вон какие дела. Надеюсь, я тебе не очень помешал? — Голос Октавиана стал жестким.
Жан медленно обернулся, выпрямился. Скроен он был на диво, к тому же в руке у него был железный брус. И откуда он его только достал?
Октавиан сделал еще шаг.
Фошеро совершенно спокойно поднял над головой брус.
Октавиан сделал еще шаг.
Брус поднялся выше. Фошеро изобразил довольную улыбку.
— Не подходи! — сказал француз. — Иначе… Я совсем не шучу.
— Ты прав. Один из нас лишний. Втроем мы не доживем до спасательной экспедиции. Ты и сам это знаешь.
Он сделал еще шаг, и улыбка окаменела на его лице как маска.
Фошеро наклонился, как бы готовясь к прыжку. Дурной сон продолжался.
— Ну, подходи, — прохрипел он.
И Октавиан стал подходить, и нее происходило как во сне.
Шаг, другой, третий… Еще один…
Рука Жана беспомощно повисла.
— Никак мне от тебя не избавиться, — в изнеможении произнес он. — Все осточертело, понимаешь? Я не могу больше, нет сил…
— Неправда.
— Все, — повторил он. — Здесь уже нет ничего такого, что могло бы меня задержать.
— Нет, есть, — сказал Октавиан со всей твердостью, на которую только был способен. — Нас кто-то слышал.
— Я подсчитал. До последней мелочи. Резервы самые ограниченные. Если корабль даже пойдет спасать нас, он все равно опоздает.
— Я тоже все подсчитал самым скрупулезным образом. Месяц туда, месяц сюда, и в запасе еще десять дней. Так ведь?
— Ну! Чего же ты еще хочешь? Разве не лучше, чтобы кто-то из нас пожертвовал собой и дал один, два или десять шансов на спасение? И почему именно ты взял на себя задачу отвечать за других? Почему ты решил, что Ганс должен жить? Ты решаешь за меня,…
— Это ведь тоже предательство, — задумчиво проговорил Октавиан. — Семь лет мы были вместе. Не семь дней — семь лет.
— Семь лет, — горестно повторил Фошеро. — Семь лет! Как трудно возвращаться домой после семи лет.
— Очень трудно, — подтвердил Октавиан. — Очень трудно, но нужно, Жан.
Он стер со лба холодный пот, ощутил, как бешено бьется кровь в висках, как ноги стали ватными, и тяжелыми шагами тронулся по коридору. Через каждые два шага иллюминаторы, эти водянистые солнца, смахивающие на медуз и еще невесть на что, мерцали сквозь хрустальное стекло, словно издеваясь над ним. Они, эти небесные тела, стали ему ненавистны. «Впрочем, — размышлял он, проходя длинными коридорами, — чем они виноваты, что они именно такие, что с ними случилось именно то, что случилось…» В конце коридора, прислонившись к тяжелой герметической двери, Жан Фошеро слушал удаляющиеся шаги. Закрыв лицо руками, он скользнул вниз по стенке.
Октавиан возвратился в отсек управления кораблем. Он включил радиосвязиста. В отсеке зазвучала записанная электронным радистом на пленке незнакомая речь. Какой-то корабль засек их, идет к ним на помощь. Из-за помех трудно было установить, как далеко находится от них этот корабль и стоит ли тешить себя надеждой на его помощь.
«Помнишь? — спросил он себя. — Помнишь?» — «Да, — отвечал он, — помню…» Все же ему не до воспоминаний. Но Октавиан сделал усилие и снова сказал себе: «Да, конечно же, я все помню, не забыл и былинки, не забыл, как трава заостряется к небу; и не забыть все эти звуки, которые можно услышать только в одном-единственном, только в моем родном селе; и запахи, со всеми их оттенками, начиная от благоухания цветущей акации, от запаха полыни, созревающей пшеницы, от тяжелого духа болотного; стоит только захотеть, и тут ж вспомню вкус леса и неповторимый аромат ночей, проведенных на берегу озера у Поноаре, орехов у Больших виноградников и яблонь. Да, — сказал он, — я бы мог вспомнить все это, и еще многое другое: разбитое в детстве окно; усталую мать, приходящую с работы; наши кроткие и многоводные реки, летом прозрачные, а по весне вышедшие из берегов, разлившиеся, как море; льдины, на которых ребята путешествовали, как на плотах; высокую черешню, с которой упал; коня, резвящегося на самом юру, и еще… Видишь, — сказал он себе, — как все это просто? Стоит только воскресить в памяти то, что некогда было любо, и спокойствие тут же вернется к тебе».
Он знал, что это не совсем так, но ничего другого, кроме воспоминаний, у него сейчас под рукой не было, поэтому он снова сказал себе: «Помнишь? В силах ли припомнить сейчас, после стольких лет? Да, — уверил он себя, — я помню, я помню все, могу даже собрать крупица за крупицей, и не останется ни одного незаполненного часа… Мы были детьми, по это была не игра, я помню расцветшую сирень, и ивы, и прихотливые улочки на другом краю села, и записки, летавшие по классу, и школьные вечера, и мучительное беспокойство, и грандиозные планы на будущее, тайные взгляды, соприкасающиеся, минующие множество лиц, и… да, особенно ту самую ночь, когда родители ушли из дому, и мы лежали рядышком с открытыми глазами и притворялись, что сладко спим… Нет, я не забыл, да и как бы я мог забыть самого себя? Я ничего не забыл, потому что не могу забыть, да и не хочу, понимаешь? Да, — отвечал он себе. — Это так. И ту большую любовь, которая ждет меня сейчас, и сына, который ждет меня… Это совсем не воспоминания, и я для них тоже совсем не воспоминание… Нет, — сказал он, сжимая кулаки, — нет! Как может стать воспоминанием то, что еще не стало прошлым?»