– Простите, пожалуйста, - сказал он, - мне очень не хочется прерывать ваши занятия, но… Я, конечно, очень люблю музыку… Сам некоторым образом музыкант… Но нельзя ли всетаки потише?
Я уже приготовился было ответить, но он продолжил:
– И потом, черт побери, можно ли так варварски обращаться с музыкой? Это что у вас, пере-пере-перезапись?
– Какой музыкой? - обалдел я.
Он указал рукой на окно с магнитофоном. Я схватился за шевелюру.
– Проходите, пожалуйста, - попросил я. - Только извините, я несколько не в форме…
– Ну зачем же, - вежливо возразил сосед. - Вы только сделайте немножко потише. Я вовсе не хочу вам мешать.
– Что вы, что вы, - бурно запротестовал я. - Заходите! В порядке, так сказать, установления добрососедских отношений. А то просто неудобно получается - два года живем в одном доме и даже незнакомы.
Я усадил его на диван, а сам торопливо стал натягивать техасы и рубашку - все-таки неудобно принимать гостей в трусах.
– Так вы говорите, это музыка? - спросил я.
– А что же это еще может быть? - слегка раздраженно парировал он. - Только музыка, испорченная варварскими руками радистов. Радиолюбителей, виноват, И прекрасная была музыка. - Я поспешно сбавил громкость. Он прислушался.
– Прекрасная была музыка. - повторил он. - Полигармониум?
– Не знаю, - сказал я и вдруг начал вдохновенно врать: мне пришла в голову ослепительная идея. Недаром я верю во вдохновение и прозрение. - Это сочинение одного моего приятеля. Он не был музыкантом…
– Композитором, - поправил меня сосед.
– Композитором, - согласился я. - Он был дилетант. Любитель. Он подарил мне запись…
– Но почему она в таком состоянии?
– Видите ли, я тут… В общем, это случайность… Запись повреждена.
– Так неужели не сохранилось партитуры?
– Она погибла. Сгорела при пожаре. А вы, кажется, сами музыкант?
– Да.
– Простите за навязчивость, а вы не взялись бы…
– Восстановить? - Он был на редкость догадлив.
Я молча кивнул и потупился, чтобы он не увидел, как загорелись у меня глаза.
– Что ж, - сказал он, - пожалуй… Можно было бы попытаться. Хотя, работа, конечно, грандиозная… - Он помолчал, пожевал губами. - Ладно, - сказал он вдруг решительно и в этот момент показался мне самим совершенством, этаким подарком судьбы. - Давайте.
ДМИТРИЙ КОНСТАНТИНОВИЧ
Больше всего это было похоже на работу археолога, реконструирующего какой-нибудь древний храм или дворец.
От него и остались-то крохи фундамента да слабый контур, просматривающийся лишь с самолета; но проходит несколько лет, и вот ты находишь в книге фотографию, под которой написано: “Зиккурат Урнамму. Реконструкция”. И постройка настолько красива, настолько органично вписывается в ландшафт, что невозможно не поверить - да, именно так это выглядело когда-то, так и никак иначе. Палеоскульптор, по останкам человека создающий его скульптурный портрет; палеонтолог, по нескольким костям восстанавливающий облик динозавра, - они могли бы понять то, с чем пришлось столкнуться мне.
Прежде всего надо было записать партитуру. После нескольких прослушиваний я справился с этой задачей довольно легко. Но потом… Потом начались муки. И впервые в жизни я мог сказать - это были муки творчества.
Какое это магическое слово - твор-чест-во. Созидание.
Из ничего, из памяти, из собственной души извлечь музыку - что может быть выше этого?! Но я извлекал ее только из инструмента и листов партитуры. Я был исполнителем - неплохим исполнителем - и не более того. А больше всего мне хотелось услышать: композитор Дмитрий Штудин. Тщеславие? Не знаю.
Может быть. Хотя главное для меня в конечном счете было не это, а сам процесс творчества, процесс мне недоступный.
Как говорится, бодливой корове бог рогов не дает… И теперь мне представился еди”ственный шанс. Единственный - потому что в этой записи, которую Николай Михайлович просил меня восстановить, я почувствовал руку гения. Я сам не бог весть что. Но почувствовать гения, узнать его - это я могу. Тут просто невозможно ошибиться. Потому что гармония, настоящая гармония любого заставит остановиться в священном трепете.
Запись была преотвратная. Я понимаю, Николай Михайлович не то перегрел, не то перемагнитил - что-то такое он мне говорил, - но как можно было так обращаться с шедевром?!
Впрочем, я ему не судья. Но потери были невосполнимы: стертыми оказались целые партии, во многих местах зияли мучительные в своей дисгармоничности пустоты…
В сорок четвертом году, когда я попал в госпиталь, мне довелось повидать там всякое: людей с оторванными и ампутированными руками и ногами, с обожженными лицами, слепых, потерявших память… Пожалуй, только тогда я испытывал такое чувство, как сейчас. Передо мной был инвалид, тяжелый инвалид, и я должен был вернуть его к жизни.
Николай Михайлович забегал ко мне чуть ли не каждый день узнать, как продвигается работа. Однажды я не выдержал и наорал на него: сперва довести музыку до такого состояния, а потом справляться о ней. Это верх лицемерия! Словом, я здорово перегнул. Потом, конечно, зашел к нему, извинился, и мы договорились - когда кончу, я сам скажу. А до тех пор прошу его не торопить меня. Он пообещал. Но, встречаясь на лестнице или во дворе, я все время ловил его умоляющий взгляд. В общем-то, я понимал его, я и сам так же нетерпелив.
Но здесь нужно было собрать все силы, все терпение - малейшая поспешность могла привести к ошибке. Гармония - она не любит торопливых. Такой уж у нее характер.
Работал я по вечерам - днем я преподаю в музыкальной школе. Когда-то я мечтал о славе, об имени, но со временем понял, что выше преподавателя в музшколе мне не подняться.
Что ж, я смирился с этим. Больше того - работа эта доставляла мне радость. Но теперь пришло искушение. Великое искушение.
Сальери - вот имя этому искушению. Ведь это была бы, могла бы быть Первая симфония Штудина… К счастью, это длилось всего несколько часов. А потом даже не смог работать, до того мне было мерзко. Я стал противен себе. Я вышел из дома и долго бродил по улицам, пытаясь вернуть утраченное равновесие… Ведь ты же не поддался, говорил я себе. Так за что же казниться? И не мог найти ответа за что. Но мерзкий вкус на душе не пропадал.
Тогда я снова взялся за работу, чтобы прогнать, растворить этот осадок. И работа помогла. Теперь, когда все позади, я могу с полным правом сказать - это была настоящая работа.
Когда полная партитура была готова, я принес ее Николаю Михайловичу. Но оказалось, он не умеет читать ноты и потому не может прослушать ее глазами. По замыслу неведомого автора, это должно было исполняться на полигармониуме. Я говорю “это”, потому что не знаю ему настоящего имени. Это не симфония, не… не… Это Музыка Музык. Шедевр. Через месяц я впервые сумел исполнить его так, как задумал автор. Тут не могло быть сомнений, ибо красота всегда однозначна. Если это настоящая красота.
Мы (я уже привык говорить мы) записали ее, и Николай Михайлович унес пленку.
А через неделю он пригласил меня к себе. Я ждал этого - где-то подсознательно был готов,.но в последний момент испугался. Сам не знаю чего. Эта история не могла кончиться ничем. Должен был прозвучать финальный аккорд. Но я тогда не мог и подозревать, каким он будет… Работа не может быть самоцелью, как бы ни был притягателен процесс творчества.
Она должна быть отдана. Людям. Но если бы я мог знать, каким образом это будет сделано…
ТРОЕ
Они сидели за столом в комнате Николая - Дмитрий Константинович и Леонид на диване, Николай на трехногой табуретке, принесенной из кухни: мебелью квартира, мягко выражаясь, была небогата.
– Прежде всего, Дмитрий Константинович, я должен очень извиниться перед вами, - сказал Николай.
– За что? - недоумевая, спросил тот.
– За розыгрыш. Может быть, это жестоко, но поверьте, это был единственный выход. Иначе вы не поверили бы и не взялись за это дело…
– Короче, Колька, - подал голос Леонид.
– А короче - то, что вы взялись восстанавливать, не музыка. Вернее, не было музыкой.
– Ну знаете ли… - начал было Дмитрий Константинович, но Леонид остановил его: - Очень прошу вас, выслушайте. Потом говорите и делайте что угодно, но сначала выслушайте.