Порывами налетал ветер, и тогда по мостовой, словно акробаты, кувыркались послушные бурые листья. Ветер носился по улицам, поднимал пыль и, бросая ее пригоршнями, в хрустальные шары на крышах, тут же затихал, чтобы послушать их призрачное звучание. И вновь срывался и мчал, посвистывая и гудя в узких переулках, замолкал, выносясь на берег древнего канала, и, перепрыгнув его, петлял между изгрызанных временем рыжих холмов.
Иногда ему надоедала эта извечная игра, и он начинал путать Ее волосы, бросая лукаво их мне в лицо, и, обидевшись на наше к нему равнодушие, затаивался и дышал из древних стен и плит неуловимо-изменчивым и временами как будто знакомым запахом молчаливой тайны.
Пришел и прошел день.
В «деревенской гостинице», приготовленный заботливой рукой, нас ждал ужин. Звучала музыка. Три неизвестных инструмента, взволнованно перекликаясь, сплетая голоса, кружа, тоскуя, пели о несбыточном — о любви, о вечности, о тоске, которая летит по вселенной, призывая — где ты любовь, где ты?…
Ее тонкие пальцы лежали у ножки бокала, еле заметно подрагивали, мягкий свет переливался в перламутре ногтей. И все вместе: музыка, белизна затканной гладью скатерти, бледное золото шампанского в бокале и Ее рассеянная красота поднимали во мне уверенность в чудесности нашего будущего и обязательном немыслимом счастье.
Утром, когда я проснулся, то долго не открывал глаза, чтобы еще хоть немного продлить ощущения ночи. Мои мысли бродили где-то в закоулках воспоминаний, они были огромны, и я растворялся в них так окончательно, что долго не мог вернуться.
Открыв наконец глаза, я увидел — на столе в треугольнике солнца, прорывающемся сквозь кружево ставня, сидела бабочка.
Она возвратила меня к реальности и делам. Подойдя к окну, я вздохнул полной грудью — воздух был теплый и сухой.
«Уже позднее утро», — подумал я, ни на секунду не удивившись, почему я один, лишь легкая грусть — воспоминание неповторимого и прекрасного — наполняла мою грудь всю обратную дорогу. И еще жаль было цветок, вечером он был в вазе, но теперь исчез, и мне нигде не удалось отыскать его.
Идя через бескрайний зеленый луг назад к кораблю, я волновался: как в этом однообразном зеленом море найду одно-единственное нужное мне место? Но что-то подсказывало мне — найду. Я знал это не разумом, а чем-то иным, внутри себя, и не задумывался над тем, как разделить все происшедшее на правду и сон. Словно в колдовском танце они слились в одно: бесконечно неправдоподобную и в то же время реальную грезу.
Разум мой не верил, но сердце знало. И им обоим было необходимо, чтобы эта правда или ложь (пусть ложь!) повторилась еще раз. Необходимо! И что-то твердило, убеждая — повторится.
Теперь мне было понятно, что сталось со многими, кто канул в бездне пространства. Одинокие планеты завлекли и соблазнили их, воплотив их мечты и мысли, превратили красивую бронзу в живое счастье…
Как прежде она стояла нагретая солнцем и смотрела куда-то, чуть раздвинув в улыбке губы. Почти как прежде. Потому что пальцы ее сжимали уже не один, а два цветка!
Я подошел и поцеловал ее в губы.
Нет, мне не показалось, что они ответили, но я знал, что ответят, знал, что вот наконец и я, словно почтовый голубь, куда бы ни залетел, всегда найду дорогу домой, на эту планету, которую после всего случившегося назвал Удивлением. Буду летать, но всегда возвращаться, потому что теперь есть куда, потому что я открыл наконец свой мир, тот, хотя и иллюзорный, но мир подлинных чувств, тот животворный родник, где я обретал сам себя, чтобы жить и быть сильнее в реальном мире.
Владислав Дебердеев
ДВЕСТИ ВТОРАЯ НОЧЬ ШЕХЕРАЗАДЫ
При раскопках развалин средневековой мечети недалеко от Самарканда археологическая экспедиция нашла плотно закупоренный сосуд. Осторожно вскрыв его, ученые обнаружили небольшой рулон потемневшей от времени шелковой ленты шириной в ладонь. Ткань была покрыта непонятными знаками.
Вскоре ученые установили происхождение и время создания рукописи: Арабский Восток, XIII век нашей эры.