Люди нравились мне. В отличие от птиц они редко дарили нас, деревьев, изяществом, но белкам я их все же предпочитал.
Тогда лошади работали у человека, и это меня тоже радовало. Особенно мне нравилась езда рысью — в этом аллюре я достиг совершенства. Ритмические движения вверх и вниз в сочетании с пульсацией роста, покачиванием и пикирующими бросками создавали иллюзию полета. Галоп был менее приятен. Он более резок, неровен — казалось, что тебя бросает порывами сильного ветра как молодое деревце. Да к тому же все — медленное приближение и вырастание, сам момент нависания, затем медленное отступление и уменьшение, — все это пропадало при галопе. В него надо было бросаться сломя голову, трандада-трандада-трандада! А человек был слишком занят ездой, лошадь — бегом, они даже взглянуть на меня не удосуживались. Впрочем, случалось такое нечасто. Ведь лошади тоже смертны и, как существа неукорененные, легко уставали; вот люди и не утомляли их, если не спешили по неотложным делам. Да у них вроде тогда и не было столько неотложных дел.
Много лет прошло с тех пор, как я пускался последний раз в галоп, и, сказать по правде, я бы не возражал попробовать еще разок. В нем есть все же что-то энергично-воодушевляющее.
Помню, как я увидел первый автомобиль. Как почти все мы, я принял его за смертное неукорененное существо какого-то нового для меня вида. Я был немного удивлен, так как думал, что за сто тридцать два года своей жизни изучил всю местную фауну. Новое всегда волнует просто потому, что оно новое, и я со вниманием следил за этим существом. Я приблизился к нему довольно быстро, прежде я сказал бы рысцой, но аллюр был другой, соответствующий непривлекательному виду этого создания — неудобный, подскакивающий, перекатывающийся, рваный. Но уже через две минуты, раньше, чем я вырос на фут, я уже знал, что это не смертное существо — укорененное, неукорененное, свободное или какое-либо еще. Оно было сделано людьми, как и повозки, в которые впрягали лошадей. Я, признаться, подумал, что оно было настолько плохо сделано, что, перевалив однажды, задыхаясь, через холм на западе, оно больше уже не вернется, и я от души надеялся на это, потому что мне не доставили никакого удовольствия эти дергающиеся скачки. Но оно стало ходить по расписанию, которого в силу обстоятельств пришлось придерживаться и мне. Каждый день в четыре часа мне приходилось приближаться к нему, когда оно, дергаясь и трясясь, появлялось с запада, расти, зависать над ним и снова уменьшаться. А в пять мне снова приходилось возвращаться с востока заячьими подскоками — совсем несолидно для моих шестидесяти футов — раскачиваясь во все стороны до тех пор, пока мне наконец не удавалось избавиться от этого маленького противного монстра, расслабиться и подставить ветви дуновениям вечернего ветерка.
Их всегда было двое в машине: молодой мужчина за рулем и недовольная пожилая женщина, закутанная в меха, на заднем сиденье. Может быть, они и говорили друг с другом, но я никогда не слышал ни слова. Я был свидетелем многих бесед на дороге в те дни, но ни одна из них не была рождена в этой машине. Верх ее был опущен, но она производила столько шума, что перекрывала все голоса, даже песенку остановившегося у меня в тот год воробья. Шум был почти так же отвратителен, как тряска.
Я принадлежу семье с твердыми принципами, обладающей высоким чувством собственного достоинства. У нас, вязов, есть девиз: «Ломаюсь, но не гнусь», и я всегда старался придерживаться его. Когда простая механическая поделка заставляла меня прыгать и трястись — здесь, понимаете, была затронута не моя личная гордость, а фамильная честь.
Яблони во фруктовом саду, что у подножия холма, по-видимому, не возражали; впрочем, покорство было в их природе.
За столетия их гены были изменены людьми. К тому же у них преобладало стадное чувство — ни одно садовое дерево не может иметь по-настоящему собственного мнения.
Я держал свое мнение при себе.
И был очень доволен, когда автомобиль прекратил совершать набеги на нас. Целый месяц его не было, и весь месяц я с радостью ходил для людей и бегал рысью для лошадей, и даже двигался вприпрыжку, если видел ребенка на руках у матери, стараясь, хотя и не совсем успешно, оставаться в фокусе.
Но на следующий месяц — это был сентябрь, потому что ласточки улетели несколькими днями раньше — появилась другая машина, новая, и неожиданно поволокла и меня, и дорогу, и наш холм, и сад, и поля, и крышу фермерского дома, подбрасывая и дергая, с востока на запад. Я двигался быстрее, чем при галопе, быстрее, чем когда-либо раньше. И едва успел зависнуть, прежде чем припасть к земле снова.