ЛЮДМИЛА ОВСЯННИКОВА МАШИНА СЧАСТЬЯ
День наступил. Обычный, рабочий. Солнце холодное, меднолобое. Как-то грустно. Я всю дорогу не могу понять почему?
– Вы что, машин не боитесь? - прохожий за рукав придержал: - Так и несчастью быть недолго.
Машина - счастье.
Машина “- несчастье.
Слова соединились и зазвучали. Машина счастья есть, живет рядом.
Вчера дом засыпал постепенно. Сначала замолкли дети, потом перестали стучать каблучки, шаркать подошвы и, наконец, остался лифт - один как перст на весь дом.
Я лежала и слушала его. Он где-то внизу выжидающе звякал железом, потом мерно пыхтел по этажам, и вдруг ахала дверь и оживали шаги. Машина счастья кого-то привезла.
Я никак не могла согреться и поэтому не засыпала.
Где же ты? Где же твои шаги? Машина счастья, привези мне их, ну, пожалуйста!
И в-ответ опять звякало железо, опять постукивало сердце машины, и, шумно вздохнув, она останавливалась на моем этаже. Широко распахивалась дверь. Нет, шаги не твои, замерли около чужой квартиры.
А машина уже летела вниз к земле, к траве и деревьям.
“Я лечу на землю! Кто со мной? Торопитесь! Я сейчас полечу обратно вверх, высоко, далеко, до Луны и обратно”.
И ты вошел в лифт, тебя уговорила машина, ты забыл, что не так высоко, как Луна, всего на 6-м этаже живем мы с Сережкой и очень давно (ждем тебя.
Ты пролетел мимо, не заметив, что мы не погасили в кухне свет и завернули картошку в одеяло.
Что ж, машина счастья не может привозить счастье всем сразу - у нее слишком слабые плечи и маленькая кабина, а счастье, наверное, большой и тяжелый груз.
Ты летел и летел, а я смотрела из окна, не вставая с постели.
Вот ты уже подлетел к Луне, вот скрылся за ее блестящим лбом.
Солнце разбудило меня, потом Сережку.
– А папа не приехал?
И пока я думала, рассказать ли ему про машину счастья, он спросил:
– Может быть, он нас разлюбил?
– Да, - вздохнула я, - он улетел в машине счастья.
– Мама, но его машина называется космической ракетой, и ты всегда плачешь, когда он улетает. Даже когда он совсем близко - только на Луне, ты за него боишься, как будто он такой же маленький, как я. Это не машина счастья.
Сережка опустил голову, прикрыл глаза и вдруг крепко-крепко их зажмурил и даже сжал кулачки.
– Я вижу, вижу: папа сидит на корточках в своем белом скафандре, пересыпает красный песок, вот он поднял блестящий камушек, отряхивает перчатки, кладет - смотри, смотри, мама!
Может быть, уже все перемешалось в нашем мире - папы-космонавты, ясновидящие дети, машины, которые соединяют этажи, города и планеты. И только все дальше разбегаются сердца. Одному нужен грохот реактивного двигателя и консервный воздух скафандра, другому пока только лунный камушек в коллекцию, а мне?
Резко зазвенел колокольчик у двери. Лифт все-таки указал перстом на нашу квартиру. Я пробежала по короткому коридору, как будто взлетела на Карадаг. Голубой фирменный бланк радиограммы с Лунодрома: “Извини, что улетел не попрощавшись. Буду через неделю. Полетим все вместе отпуск Черное море. Целую всегда ваш земной человек”. А машина счастья уже пыхтела внизу, снова кого-то впускала в тесную кабину.
Сережка прижался и почти твоим голосом сказал: “Не нужно мне камней ни с Луны, ни с Марса - у Черного моря столько разноцветных камушков! Хватит на все коллекции”.
ЮРИЙ МОИСЕЕВ ПРАВО НА ГИПЕРБОЛУ
– Господи, твоя воля, еще одного привезли! - с досадой воскликнул дежурный поста Эмоциональной службы № 987, ототкладывая в. сторону любимую газету “Вечерний звон” и прислушиваясь к невнятным возгласам и возне в коридоре. Дверь распахнулась, и на середину комнаты, явно за счет милосердно сообщенного ему ускорения, стремительно вылетел немолодой грузный мужчина с выпуклыми глазами, перекошенными склеротической яростью, и деликатным чубчиком, сбившимся с определенного судьбой места.
– Возмутительно! - кинул он дежурному, отдуваясь. - Не успел я в своей речи употребить всего три эпитета и одну гиперболу, как ваши сотрудники стащили меня с трибуны. Это неслыханный произвол!
– Вы продолжаете преувеличивать, - хмуро сказал дежурный, подавая задержанному упавшую шапку.
– Профессор международного права Фильдекосов, - представился арестованный и, слегка наклонившись, доверительно добавил: - В отставке.
– Капитан Иванов.
– Очень приятно! - с автоматизмом воспитывавшихся людей в один голос проговорили они и приступили к делу: один - обвинять и не верить ни одному слову задержанного, а другой - оправдываться и доказывать свою правоту, зная, что ни одному его слову не поверят.
– Вы должны были бы, профессор, подавать пример другим гражданам, будучи юристом… пм… в отставке, а вы сами нарушаете.
– Капитан, это сплошное недоразумение. Ну посудите сами. Всего три эпитета и одна гипербола! Кому они могли принести ущерб?
– Он ничего не понимает! - возмущенно воскликнул один из сопровождавших. - Надо заставить его пересдавать права на публичное выступление.
– Спокойно, сержант Петров. Я уважаю ваше профессиональное право на волнение, но им не следует злоупотреблять. Доложите обстоятельства дела.
– Слушаюсь, капитан! - вытянулся тот. - Во время юбилейного торжества в честь академика Пташечкина задержанный употребил следующие выражения… Одну минуту… - Сержант начал поспешно перелистывать записную книжку.
– Не трудитесь, - брюзгливо буркнул задержанный. - Я употребил, говоря о роли академика Пташечкина, слова “гениальный:”, “талантливый:”, “эпохальный” и гиперболу “корифей мировой науки”.
– Вы совершили большое преступление, - грозно вымолвил капитан, даже побледнев от негодования.
– Я понимаю, - уныло ответил Фильдекосов,-и признаю, что бессовестно солгал во всех четырех случаях. Но полагаю, смягчающим обстоятельством можно считать то, что я выступал перед коллегами, которые, разумеется, не поверили ни одному моему слову, уважительно промолчав из вполне понятной профессиональный солидарности. Пусть даже и неверно истолкованной, - жалобно добавил он, поняв по глазам капитана, что его аргументация неубедительна.
– Да, но там были и студенты, - вставил сержант.
– Это возмутительно в конце концов! - Профессор вскочил со стула и яростно накинулся на оторопевшего сержанта. - Как вам не етыдно, молодой человек, - кричал он, потрясая кулаками, - говорить о том, о чем вы не имеете совершенно никакого представления! - Он неожиданно зарыдал. Глотая слезы вместе с водой из стакана, который поспешно подал ему капитан. Профессор бормотал: - Вы думаете, почему я вышел в отставку? Почитайте-ка с мое лекции современным молодым людям. Как я ни воздерживался от эпитетов, гипербол и других украшений речи…
– Попрошу не забываться! - строго одернул его капитан.
– Простите, я оговорился. Как ни старался, я невольно время от времени переходил установленные границы. Если на Ученом Совете меня критиковали довольно снисходительно, то студенты не прощали. Когда я смотрел с кафедры на всех этих молокососов, я видел в них своих судей, беспощадных судей. Они переставали верить в то, что я говорил. Я видел в их глазах ледяное недоверие, безжалостное презрение, в лучшем случае, безразличие. Поэтому я решил вовремя устраниться.
– Но неужели вы не признаете внутреннюю логику и справедливость законов о публичных выступлениях?
– Да, признаю, но только умом, а сердцем не могу - это сильнее меня.
– В таком случае я вынужден настоятельно рекомендовать вам воздерживаться от каких бы то ни было трибун. Это ваш первый привод в Эмоциональную службу?
– Да, первый, - пробормотал профессор.
– Прекрасно, но чтобы он был и последним, я обязан вновь ознакомить вас с Законом о публичных выступлениях. Располагайтесь поудобнее и прошу быть внимательным. Настоящий Закон, - почти наизусть начал капитан, расхаживая по комнате, - принят Советом Мира и распространяется на все континенты и острова, на все города и поселения Земли, за исключением вновь осваиваемых, особо опасных планет. История нашей цивилизации с совершенно беспощадной убедительностью доказывает опасность каких бы-то ни было преувеличений, каких бы то ни было даже самых малейших отступлений от правды. Иногда говорят, что у каждого народа, каждого человека, каждого века - своя правда. Это тяжкое заблуждение. Есть правда человека свободно жить, свободно верить и свободно высказывать свои сомнения, если это не угрожает непосредственной гибелью жизни и достоинству другого человека. И свобода и правда неразделимы. Самое опасное и для общества в целом, и для отдельного человека - фанатически, не рассуждая, уверовать в какую-то доктрину, какой- бы привлекательной она ни казалась. В кровававых войнах, через которые прошло человечество, погибли миллионы людей, защищая, как правило, совершенно вздорные идеи. Погибли потому, что находились почти под гипнотическим влиянием фанатиков - самых гнусных существ, когда-либо населявших Землю.