– Дальше! Чтобы дальше не пошло! - возбужденно сказал Калмыков.
Майор достал из кожаной зеленой папки несколько страничек, густо заполненных машинописью.
– Вот послушайте. Показания рабочего завода, металлоконструкций - это в области: “Ежедневно, в том числе весь последний месяц, возвращаясь домой, прохожу через рощу, указанных симптомов никогда не наблюдал…” Показания воспитательницы городского пионерского лагеря: “Водила две группы в лес, слушали птичьи голоса, запоминали названия трав, все дети здоровы…” - Он поднял от текста воспаленные глаза. - У меня десятки подобных фактов. Лес не нападает, он защищается, если ему причиняют вред: сломают ветку, сорвут гриб, разведут костер. А так - пожалуйста, гуляй, совершенно безопасно.
– Позавчера в соседних районах отравилось несколько человек, - нейтрально сообщил Геннадий. - Признаки те же.
– Вот видите, - неуверенно сказал Калмыков.
– А в Любожской области сразу восемь случаев.
– Как?
– Учти, Юра, Любожская область - за триста двадцать километров отсюда, две крупных реки.
Калмыков взял стакан, отпил несколько глотков и, забыв поставить, спросил растерянно: - Что же происходит?
– Леса надо вокруг вырубать, - одними губами, побледнев, проговорил Геннадий.
Майор захлопнул папку и встал.
– Нет, - сказал он. - Природа воспользовалась своим правом на самооборону. Наказывает хулиганов. Она обучает людей уважать ее. Вот и все.
Людмила КОЗИНЕЦ Я ИДУ!
Я - вакеро [Вакеро - сленговое название людей, занимающихся грабежом захоронений.]. Понимаю, рекомендация сомнительная, но что же делать, другой нет. И дед мой, и отец были вакеро.
Но дали бы в морду любому, кто посмел бы назвать их так.
А мне все равно. Пусть вакеро. И никем иным я быть не могу. Не по мне это - солидный офис, баранка грузбвика, сияющие стеллажи маркета. Изо дня в день одно и то же: жалкие монетки в кармане, змеиные глаза босса, телефоны, бумаги, клиенты… И лихорадочная, палящая жажда, разогретая кинофильмами и лаковыми блестящими обложками журналов. Там недоступные женщины в мехах и бриллиантах, столетние вина, автомобили, лошади, яхты, виллы… Но больше всего я ненавижу сухие, презрительно сжатые рты швейцаров в тех ресторанах, куда меня не пускают. Ладно! У меня и сейчас нет лошадей и яхты. И не про меня пока что клубные кабаки. Но у меня есть то, что им всем только снится, - свобода. Я сам себе шеф, босс, бог. Пусть я знаю, какого цвета пасть смерти - будет еще мое время. И пусть я подыхаю от жажды в буше, от голода в пампе, от страха в сельве. Никто этого не видит и не знает. Но с каким скандалом меня брал Интерпол в Париже - это же приятно вспомнить…
И как сильно нас презирают. Как клеймят нас газеты, как нюхают наши следы полицейские ищейки, как точат на нае шанцевый инструмент археологи! Я уж не говорю об ЮНЕСКО… Даже очередная клиентка, вцепившись в золото ацтекских принцесс, отслюнивает зелененькую “капусту”, а после шипит в спину: “Гробокопатели, пожиратели падали…” Все мы одиночки. Свой шанс делить ни с кем не хочется, а смертью и рад бы поделиться, да смерть - только твоя. Весь мир против вакеро. И даже потусторонние силы. Наслушался я о духах древних склепов, о болезнях, таящихся в фараоновых пирамидах, о призраках заброшенных могильников. Я знаю: все, кто коснулся золотого орла вождей майя, погибли смертью скорой и необъяснимой. Но знаю и другое: если вакеро гибнет, то виноват он сам.
Собери тело и нервы, тщательно проверь оружие и аптечку, смотри, куда, ступаешь, ничего не трогай голыми руками, не пей на тропе и молчи. Во сне, в бреду, во хмелю -молчи!
Куда идешь, откуда, что видел и слышал - молчи! И главное - умей ждать.
Мой дед погиб, придавленный базальтовой глыбой в лабиринте пещер - поторопился, не проверил путь. Мой отец не успел вовремя убраться с пути мафии - надо успевать.
Мне пока везет. И в большой степени потому, что я умею прикинуться простачком. Слава богу, никто не знает, что я успел отмучиться четыре семестра в колледже… “Тихоня Тим” - так меня называют. Очень хорошо. Я тихо выжду, потом тихо смоюсь от конкурентов, от полиции, от черта, от дьявола.
Я пойду сквозь сельву так, что ни одна птица не проснется, проползу по горной козьей тропе, камня не уронив. Я хожу по восемь-десять километров в час, я умею спать вполглаза и есть вполрта. И кто-то крепко за меня молится - эй, уж не ты ли, Рыжик?
Придет ещё мое время. Искупаю Рыжика в шампанском.
Вот визгу будет!
…Остался один переход. Два сухаря, горстка кофе, соль, сахар, спички, прогорклый бекон… Дойду. Плохо, что утопил в строптивой речушке аптечку - теперь придется поберечься.
Самое паршивое - змеи. Амазонские гады имеют скверную привычку сваливаться прямо за шиворот. Но лучше об этом не думать и не прислушиваться к ночным голосам и шорохам сельвы. Подбросить веток в костер и уповать на то, что огонь отпугнет коварных “тигрес”, что коралловая змея минет мой ночлег…
Тоскливая ночь… В такую ночь лучше всего вспомнить чтонибудь хорошее; но кажется мне сегодня, что ничего хорошего в моей жизни не было.
Ну, ну, Тихоня Тим! Встряхнись, старина! Припомни, как посыпались лалы и бирюза, когда ты пнул ногой невзрачный горшок в сыром подвале заброшенного индийского храма! Цена этим камушкам оказалась - грош, но какое было зрелище…
Припомни зеленоватый блеск древнего золота Боливии, черное серебро Мексики, белых нефритовых рыб Китая!
А сейчас я пустой. Даже хуже, чем пустой, - долги… И сезон кончился. Значит, полгода нищей жизни, если не подвернется что-нибудь. Что ж, не привыкать. Думай, думай, Тихоня Тим… Смотри в глаза ночи и думай…
…Ну вот и все. Вот здесь, под этим деревом, истлеют мои кости, если не растащат их звери. Третий день треплет жестокая лихорадка. Идти не могу. Конец Тихоне Тиму. Что же, всегда знал, что умру в дороге, глупо и неожиданно. Жаль, так и не удалось подержать в руках настоящую большую удачу.
Я ведь не жадный… немного и просил у судьбы… Подлая баба!
…Что это? Что это? Опустилось небо, опрокинулось чашей и хлынуло дымящейся молочной струей… Горячее молоко…
Я машинально глотал его, еще не видя ничего вокруг себя.
Наконец различил над головой аккуратные швы крытой листьями кровли и провалился в темноту.
Очнулся я в звенящей тишине. Был так слаб, что не мог поднять голову. Лежал, собираясь с мыслями, пытаясь понять, где нахожусь. Мысли расползались как тараканы. Прилетела откуда-то песенка на незнакомом языке. Пела женщина. Голосок был слабенький, задыхающийся, бьющийся в непривычном ломаном ритме. Я слушал песенку и шарил глазами вокруг.
Я лежал в гамаке, набитом какой-то душной травой и застеленном плохо выделанными шкурами. Ребрами я чувствовал крупные ячеи гамака. Надо мной была лиственная кровля, по которой стучал редкий, но полновесный дождь. В полумраке хижины различил груду корзин, какие-то горшки, ручную каменную мельницу и подумал облегченно: “Индейцы подобрали…” А потом на меня снова хлынул бред, горячий и красный.
Открыв в бреду глаза, цепляясь за свет последними остатками сознания, я увидел, как склонилась надо мною женщина, как пролились с ее плеч волосы цвета корицы и прохладой своей удержали меня на краю забытья. Я спрашивал, больно сжимая ее тонкие запястья, не замечая, что ракушечный браслет впивается в тугую шелковистую кожу: “Кто ты, кто ты, кто ты?…” Она ответила что-то, щебетнула как птица. Не понимаю!
Она повторила эту же, судя по интонации, фразу на другом языке. Не понимаю! Наконец я узнал одно местное наречие.
Она говорила на нем плохо, я - еще хуже. Отчаявшись, она сказала: “Я позову Отца”.
И я провалился в небытие, успев удивиться, почему блестит на ее руке ракушечный браслет. Ракушечный - так далеко от океана…
Я бредил. Спал. Бредил… Лихорадка истрепала меня вконец. Часто прохладная рука женщины осторожно поднимала мою голову, у рта появлялась чаша с коричневым тяжелым напитком. Я покорно глотал отвар, угадывая в нем горький вкус.