Но будильник продолжал надсадно звонить, противно дребезжа разболтанным молоточком, словно в жестяной банке жужжали сотни мух. Он попытался плотно закрыть глаза и ровно дышать, словно этот звон не имел к нему никакого отношения, но он уже не спал. И тогда он понял, что надо вставать, хотя еще никак не мог вспомнить — зачем.
Яркий сноп света настольной лампы вырезал в темноте узкий кусок комнаты — стол, заваленный окурками, недопитую бутылку, желтую полосу паласа, еще дальше — секретер, на котором лежала какая-то огромная книга, и чуть правее — часть стены с матовым четырехугольником фотографии. Но сейчас его заинтересовала только бутылка лимонада — откашлявшись, он приложился к скользкому горлышку и одним глотком допил жидкость. «Надо было закрыть вечером пробкой, — озабоченно подумал он, натягивая носки, — где вчера была моя голова?» Все еще сокрушаясь, он, пошатываясь, побрел в сторону ванной, натыкаясь на острые углы стульев и тихонько чертыхаясь про себя. Открывая дверь, он невольно обернулся и скользнул безразличным взглядом по смутно видимому секретеру и толстенному тому, но ничто внутри его не дрогнуло, только на лице промелькнула идиотская ухмылка: «Это надо же!» Больше о книге он не вспоминал.
За завтраком, проглатывая небрежно сделанный бутерброд с холодной колбасой, которую ему лень было подогреть, он вдруг вспомнил, зачем встал — нужно было идти подметать улицу рядом с домом. За неплотно сдвинутыми занавесками синела чернильная темнота, чуть позвякивали по стеклу редкие капли осеннего дождя, но на соседней улице мерно шуршала чья-то метла. «Тетя Настя уже встала, — озабоченно подумал он, обжигаясь горячим чаем, — почему я всегда просыпаю?» Зябкое октябрьское утро не пугало его, он наконец окончательно проснулся и все вспомнил — и то, что в последние дни начался проклятый листопад, дождавшись периода холодных дождей, и то, что его фотография висит вторую неделю на Доске почета в ЖКО. Не тети Насти, а его, Андрея Чернова, который в дворниках ходит всего второй год, а уже у начальства на хорошем счету. «Опять проспал, — горестно подумал он, натягивая влажную телогрейку, — теперь попробуй нагони! Э-эх, дела…» Через несколько минут он уже стоял, поеживаясь, на невысоком крыльце дома и мрачно осматривал поле битвы, которое окутывал сумрачный туман. В его участок входили пять асфальтовых отрезков дороги между серыми пятиэтажками, большой газон со скамейками, детской площадкой и жалкой клумбой и, конечно, подъезды — с каменными лестницами, насчитывающими от четырех до двенадцати ступенек. Каждую из этих ступенек Андрей знал наизусть со всеми особенностями ее норова — одни, с острыми отколотыми краями, любили собирать тяжелые ошметья грязи, другие, с широкими выбоинами, были обычно набиты сплюснутыми окурками и фантиками от конфет, которые выгрести было совсем нелегко, особенно после дождя. Но сейчас, поздней осенью, ступеньки были для него лишь легкой разминкой, настоящие хлопоты ему приносила мостовая.
Куда ни глянь, вся она была забрызгана пестрыми лоскутами кленовых листьев, — видимо, ночью был сильный ветер. Прибитые к асфальту дождем, они представляли серьезную угрозу, но худшее было под ними — вдоль бетонного парапета, в выбоинах старого асфальта, гнездились узкие мелкие листья придорожных кустарников, которые Андрей ненавидел от души, но никак не мог собраться вывести. Эти листочки держались за асфальт намертво, и взять их можно было только самой жесткой, старой метлой с короткими, истертыми до белизны березовыми прутьями. Андрей добирался до асфальтовых выбоин обычно к тому времени, когда по улицам потоком начинали двигаться на работу жители поселка.
Ему казалось, каждый из них с насмешкой наблюдал за его мучениями, удивляясь, как это еще довольно молодой, здоровый на вид мужчина может заниматься такой чепуховой непрестижной работой вместо того, чтобы пойти, например, работать на завод токарем. И самое мучительное было то, что он и сам по утрам плохо помнил, что же его удерживало от такого шага.
От всех этих невеселых мыслей было одно верное лекарство — натянуть поглубже холщовые рукавицы, жесткие и пересохшие за ночь от тепла батареи, взять в руки любимую пышную метлу с серым, отполированным руками — его руками! — древком и пройтись в хорошем темпе по подъездам, сгоняя в широкое русло улицы всю осевшую за вчерашний день мусорную муть. Это не занимало много времени, зато создавало приятное ощущение, что дело движется и до конца остается не так много. Потом себя, как правило, не приходилось подгонять — он без колебаний брался за вторую, средней жесткости метлу, и вгрызался, как ледокол, в серое марево листьев, расшвыривая их по сторонам и с радостью чувствуя, как все быстрее начинает струиться кровь в его мускулистых руках. Раз, еще раз, поцалу-у-уй, раскраса-а-авица…